Если в панораме идей современников Андрея так легко отыскать элементы его мировоззрения, то, возможно, его мыслям вторит широкая читающая публика? Одним из нескольких придуманных издателем, Осипом Сенковским, корреспондентов Библиотеки для чтения был некий Барон Брамбеус, заметки которого чаще прочих упоминают Чихачёвы. Мелисса Фразьер описывает Брамбеуса как «напыщенного провинциала со склонностью пускаться в личные отступления и ярким, грубым чувством юмора». Его сочинения «отличались болтливостью, интимным тоном и множеством, по всей видимости, личных подробностей». Фразьер утверждает, что «Сенковский изобрел Брамбеуса и его товарищей, чтобы сознательно расшатать понятия идентичности и авторства»[975]. По иронии истории такие вымышленные корреспонденты журналов, как Брамбеус, побудили реального человека, Андрея Чихачёва, взяться за перо.

В 1770‐х годах Николай Новиков на страницах своих журналов «создал галерею социальных типов», многим из которых предстояла долгая жизнь в культурном самосознании России. Среди них выделяется «преданный провинции помещик», которого Белла Григорян описывает в своем исследовании, посвященном эволюции этого «типа» в художественной литературе, как «весьма изменчивую фигуру, чьи обязанности составляют предмет обсуждения, а социальная идентичность лишь формируется», «провинциального помещика, общающегося с единомышленниками, принадлежащими к тому же сословию», «предпочитающего службе заботу о своем поместье»[976]. Этот «тип» десятилетиями шагал по страницам произведений русской литературы и менялся, но в 1820‐х и 1830‐х годах его образ отчасти формировался вымышленными корреспондентами журналов, вроде Брамбеуса, и романами таких писателей, как Фаддей Булгарин.

«Тип» провинциального помещика, ревностно служащего государству, трудолюбиво заботясь о провинции, и «тип», с энтузиазмом писавший в журналы фамильярные и чрезмерно подробные анекдоты об устройстве своего дома и личной жизни, – оба они не могли бы найти более яркого воплощения в реальности, чем Андрей Чихачёв. Сходство столь разительно, что трудно поверить, что естественные склонности Андрея не нашли серьезной поддержки, по меньшей мере в чтении Брамбеуса и Булгарина. Андрей сознательно взялся за перо, чтобы подражать своим героям, и он мог намеренно копировать их стиль, но в этом сходстве есть и нечто большее.

Ирония заключается в том, что создатели и популяризаторы «типа», так напоминающего Андрея, в конечном счете либо от него отказались, либо начали развивать его в совсем иных направлениях, так как полагали, что настоящие провинциальные помещики этому образцу не соответствуют. Но Андрей был человеком из плоти и крови. В 1840‐х годах Брамбеус и его двойники уступили место на страницах журналов и газет реальным людям. Андрей и его единомышленники не просто тратили чернила на рассуждения о ремеслах, зубной боли и чистом воздухе. Они глубоко и искренне верили в свой нравственный и интеллектуальный долг перед империей. Пресса 1820‐х и 1830‐х годов не породила Андрея – в том смысле, что она не сформировала его мировоззрение, но, вероятно, именно эта пресса поспособствовала развитию его склонностей и обеспечила его подходящим словарным запасом и интеллектуальным пространством, газетными колонками, в котором он мог сформулировать то, о чем думал, для себя и для других.