Переходной фигурой в процессе определения того, в чем заключается роль помещика в деревне, стал Николай Гоголь. По мнению литературоведа Беллы Григорян, Гоголь пытался ответить на этот вопрос в конце 1840‐х годов, когда работал над так и не завершенным вторым томом «Мертвых душ». Стремясь к созданию собственного образа провинциального дворянина, Гоголь пародировал искренние попытки Булгарина предложить публике положительного героя-провинциала. В повседневной жизни Гоголь стремился играть роль серьезного и успешного в хозяйственном отношении помещика. Он мог нанароком оказаться ближе к истине, чем думал, поскольку его работа в собственных имениях заключалась в разработке детальных планов, воплощение которых он поручал матери и сестре. Его адресованные родственницам инструкции были, согласно Григорян, «написаны непринужденным, разговорным стилем… Это текст, предназначенный для очень узкой аудитории, по природе своей безусловно частный, домашний, и полностью понять его может лишь тот, кто хорошо знаком с расположением усадебных построек и с ориентирами, оставленными автором перед отъездом из Васильевки». В своих наставлениях Гоголь, в частности, требовал, чтобы одна из женщин лично следила за полевыми работами (как поступала Наталья Чихачёва), хотя даже в частной переписке он использовал местоимение мужского рода, говоря о конкретных женщинах[999].

Эстафету у Гоголя принял Иван Гончаров в романе «Обыкновенная история» (1847), описывающий превращение своего героя Авдуева «из юного провинциала с наивными и нелепыми мечтами о писательской славе в прагматичного жителя северной столицы». Путь от амбициозного, но сбитого с толку будущего писателя к снискавшему признание профессиональному литератору идет параллельно с эволюцией взглядов Авдуева на провинциальную усадьбу. Юноша начинает писательскую карьеру, находясь в столице и имея на расстоянии наивные представления о жизни в деревне. Затем он отправляется в деревню, чтобы узнать, как много ошибочных советов дал, и наконец возвращается в город, чтобы «учиться дальше и написать книгу». Григорян указывает, что «момент, когда он приступает к работе в качестве журналиста, раздающего советы об образцовом ведении поместного хозяйства, по замыслу, должен был совпасть с отказом от туманных мечтаний восторженного писателя-дилетанта ради более трезвой чувствительности Века позитивизма»[1000]. Наконец, даже в западноевропейской литературе есть пример того, как воображаемый идеальный читатель обретает жизнь: французский торговец Жан Рансон был так тронут «Юлией» Руссо (1761), что написал автору множество писем, называя того «l’Amia Жан-Жак» («милый Жан-Жак»), что напоминает о возможной близкой дружбе Андрея с «Фаддеем моим Венедиктовичем».