Хотя в некоторых более ранних исследованиях по истории России является общим местом описание русского общества как общества рабов, где свободен лишь царь, а остальные члены общества в той или иной степени являются его холопами, в своей работе о мировоззрении провинциальных помещиков У. Р. Августин предлагает иную модель распределения власти, где семья представляет собой организационный принцип, метафорически воспроизводившийся на всех уровнях общества. В этой модели все члены (включая царя или отца) были в известной степени несвободны, поскольку у них у всех были определенные обязанности перед другими людьми, но власть тем не менее оказывалась в высшей степени дифференцированной, хотя по большей части связанной с фигурой отца: «В такой системе ценность и положение человека определялись не тем, насколько успешно он подчинялся абстрактным правилам поведения (как в западной модели), а внутренним испытанием прочности его родственных отношений с вышестоящими»[1031].

Существует немало разнообразных подтверждений тому, что такая патерналистская метафора власти была весьма влиятельной в российском обществе XVIII и XIX столетий[1032]. Конечно же, семейная модель власти не уникальна для России. Она была распространена в Европе, и в России она могла оказаться элементом заимствованного на Западе дискурса[1033]. На самом фундаментальном уровне она была способом оправдать почти безграничную власть самодержца и аристократии. В то же время патернализм, теоретически, должен был сдерживать худшие проявления произвола абсолютной власти. По мере того как в течение XVIII века критика старого режима становилась все более резкой, под ударом оказалась и патриархальная идеология, бывшая основанием этой власти[1034].

Однако складывается впечатление, что в начале XIX века (по крайней мере, в российском обществе) семейная модель была воскрешена, в особенности консервативными и националистически ориентированными мыслителями. Для таких теоретиков, как Сергей Глинка, для людей, основавших множество общественных организаций и опиравшихся в своей деятельности на идею воспитания, воспроизводившую семейную модель (даже когда реальные семьи студентов часто отвергались как недостаточно просвещенные, чтобы самостоятельно тех воспитывать), и для многих обыкновенных людей, подобных Андрею Чихачёву, семейная модель была способом понять общество, в котором они жили, и исправить самые худшие из его пороков.

Все положительные нравственные ценности заключались для Андрея (а также для Булгарина и других верноподданных консерваторов) в знании и выполнении долга, и потому для них была исключительно важна определенность и неизменность социальных ролей. Самодержавная власть должна была быть милостивой – в этом состояла ее роль, – и потому ее авторитарный характер не мог сулить ничего дурного, если эта роль исполнялась. В точности так же милостивым к детям и жене и воспитывающим их во всех смыслах этого слова надлежало быть отцу и мужу. Если конкретный отец или муж был жесток, то это не было недостатком самой роли – скорее, человек исполнял ее неверно и нес за свои неудачи ответ перед Богом. То же самое касалось владельцев крепостных (вероятно, как мужчин, так и женщин). Таким образом, если общество постигала какая-либо неудача, то не потому, что роли отдельных людей и социальных групп были обременительными, несправедливыми или эксплуататорскими, но просто потому, что эти роли исполнялись не во всей предопределенной свыше полноте, то есть недостаточно «добросовестно».