Не заимствует национал-социализм свою философию и у французских, испанских, немецких и английских контрреволюционных сочинителей, таких как Де Местр, Бональд, Доносо Кортес, Берк и Ф. Шталь. Их философия имеет определенные общие черты с национал-социализмом, особенно пессимистическое представление о человеке. Берк считает людей «несчастными овцами, ведомыми своими пастухами,[903] если пастухи бросят их, люди станут жертвами другой страсти и «добычей самозванцев». Де Местр разделяет с национал-социализмом отрицание демократической теории и недооценку индивидуальных усилий: «человек, вставший на свои собственные ноги, породил бы только грязь, беспорядок, и разрушение.[904] «Человеческий разум, сведенный к его индивидуальным силам, — это только животное, которое следует уничтожить любыми средствами».[905] Бональд отрицает, что политическая власть находится в руках народа, и он считает народ амбициозным и злым.[906] Свобода, равенство, братство, или смерть — этот лозунг был в моде во время революции. Свобода помогла покрыть всю Францию тюрьмами; равенство — приумножить титулы и декорации; братство нас разделило; успеха добилась только смерть.[907] Таков был его анализ свершений Французской революции. Мы уже говорили о Доносо Кортесе, его осуждении либерализма и демократии и лежащей в их основе философии человека. Фридрих Юлиус Шталь, основатель прусской монархической теории, рассматривал всю историю как борьбу между двумя силами: революционной и контрреволюционной, и он полагал, что революция внутренне присуща любой политической теории, которая выводит власть государства из человеческого разума. «Революционная сила противопоставляет гражданское общество естественному состоянию и таким образом освобождает человека от всех традиций закона и обычая, она возвращает упорядоченное общество к изначальному хаосу и берет из этого хаоса стандарты, по которым оценивается общественный строй. Революция разрушает всю общественную ткань государства, разрушает нравственный строй нации и не оставляет ничего, кроме прав индивидов и их взаимной безопасности. Сущность революции — отрицание авторитета власти и ее прав; этот авторитет революция находит в воле народа. Естественное право от Гроция до Канта — это научная основа революции.[908] Это отрицание разума, гражданских прав, равенства, и самоопределения народа — все это национал-социализм разделяет с контрреволюционерами, и все же между ними есть непреодолимая пропасть. Берк не хотел изменять основы английского общества, он хотел сохранить их. Де Местр, Бональд и До-нозо Кортес были пылкими католиками. Для них суверенитет принадлежал церкви, а не светским властям, и, следовательно, их теории, несмотря на августинский привкус, были рациональными. Они не могли отрицать и не отрицали, что человек, хотя и слабый сегодня, мог бы после того, как сила церкви будет полностью восстановлена, стать совершенно свободными. Шталь[909] был юридическим позитивистом, который полагал, что монархия и протестантская церковь имеют идентичные интересы, который выводил законность государства из этой идентичности интересов и который никогда не отрицал необходимости Rechtstaat, государства, основанного на законе, незыблемо гарантирующего права индивида. Христианские контрреволюционные теории поэтому также несовместимы с национал-социализмом. В результате процесса отделения церкви от государства стало невозможно оправдывать политическую власть ссылками на Бога и церковь. Единственная современная попытка найти политическую власть у Бога — австрийская конституция 1 мая 1934 г., провозглашенная Дольфусом, который стал, если можно так выразиться, «викарием Бога на земле». Эта попытка была разрушена изнутри даже до того, как Австрия была завоевана. Но даже помимо процесса отделения церкви от государства, христианство и национал-социализм в сущности несовместимы. Согласно национал-социализму, люди иррациональны и неравны, и это отделяет его даже от наименее рационалистической теологии Св. Августина и Кальвина.