"Равным образом не дало никаких указаний на государственную измену и расследование о заграничной поездке Протопопова, деятельности в этом направлении Манасевича-Мануйлова и т.п. Если бы в этом отношении было обнаружено хоть что-либо, похожее на улику, то, зная рвение Керенского, Муравьева и Соколова, можно с достоверностью утверждать, что они привлекли бы в качестве обвиняемых в государственной измене и Штюрмера, и Протопопова, и многих других, а между тем этого не было и Комиссии приходилось выискивать суррогаты обвинения... Итак, никакой государственной измены не было, что должны были признать и революционные деятели Комиссии".

Далее А. Романов пишет о том, как вели себя на заседаниях, во время допросов бывшие министры и "февралисты".

"Вообще надо отметить, что большинство представителей старой власти на допросах держали себя с большим достоинством и часто своими остроумными ответами ставили Муравьева в весьма смешное положение".

"Напротив того, поведение на допросе, например, Председателя Государственной Думы Родзянко произвело тяжелое впечатление, так как Родзянко все время подделывался под тон Муравьева и выдвигал на вид свою революционность. Почти с хвастовством он рассказывал, как он не подал во дворце руки Протопопову и тому подобное, и все время старался смешить Муравьева своими юмористическими отзывами о деятелях Старого режима".^{463}

Итак, сами господа "февралисты" признанием отсутствия вины за Государем, Государыней и Царским Правительством, выносили обвинительный приговор самим себе, своей клеветнической кампании против Государыни и правительства. Но это также обвинительный приговор и тем генералам, которые, поверив грязной клевете, пошли на измену своему Царю. И в первую очередь — приговор Алексееву.

Я сейчас расскажу о революционном правосудии. Не о большевицком, нет, а о правосудии "лучезарного февраля".

«Больной, истощенный старик, страдающий хронической болезнью почек, Штюрмер попал в сырую, холодную камеру Трубецкого Бастиона, где в полном одиночестве, терпя постоянный, мучительный голод, в самых отвратительных условиях лишения элементарнейших требований комфорта, он был обречен неизбежно на мучительную, долгую агонию, при которой оставалось только мечтать о смерти, надеяться на нее и ждать ее, как желанную избавительницу. Обращение с заключенным было ужасное: ему приходилось переносить не только самые грубые издевательства и оскорбления, но и побои.

Об ужасном положении Штюрмера знал и тогдашний министр юстиции, Керенский, и последующие за ним министры того же ведомства, и все вообще "начальствующие лица" из бывших подпольных проходимцев: родственники и друзья заключенных осаждали их всех просьбами умилостивиться и оказать содействие к облегчению страданий их жертв злобного торжества... на все просьбы они отвечали злорадными отговорками, а то и прямо насмешками.