— Это, душа моя, все высокая политика, — пояснил Боб Лундин, откусывая кусок сладкого перца и мотая головой.

— Не лезь ты в эти дела, — сказал и Гомогрей, выпивая свою порцию и прислушиваясь, как коньяк течет ему в желудок.

— Налейте тогда и мне, — сказал Паладин.

— Слушай, Гомогрей, не тяни, не держи стакан. Канистра простаивает. Не дома ведь, — торопил приятеля Шукуров.

Выпил Паладин, за ним Шукуров. И, выпив и вытерев рот рукой, произнес:

— А ведь смешно сказать, что в Аргентине, несмотря на инвективы нашего друга западника и почвоненавистника, наверняка есть какая-нибудь самобытная философия, а Россию представляет кретин Вадимов, который даже не знает, что такое философия. Ведь в России все же была великая философия. Этого даже Тимашев, я думаю, отрицать не будет: Чаадаева и Соловьева с Чернышевским вкупе он, как мы знаем, признает.

— Вадимов представляет не русскую философию, а марксистскую, — изрек важно Гомогрей.

— Заткнись, болван, — перебил его Паладин. — Я в свое время за марксизм мог и в морду дать. Какое отношение Вадимов имеет к марксизму?! Он же его не понимает.

— Слушай, — поднял руку, требуя внимания, Коля Круглов. — Можно у нас в журнале рубрику ввести, — он снова хлопнул себя ладонью по темени, меняя голос. — «ФИЛОСОФИЯ ЗА РУБЕЖОМ» — это о них, это у нас есть. «ЗА РУБЕЖОМ ФИЛОСОФИИ» — это о нас, это надо ввести.

Чувствуя, что сказал удачно и не желая смазать впечатления, он вышел из комнаты.

Все радостно засмеялись, а Боб стукнул Илью по плечу:

— Ты смеешься, душа моя, а сам не пьешь. Скажи ты мне, почему ты такое говно? — коньяк упал на старые дрожжи, и видно было, что Бобзахор о шел.

Вспомнив, что хотел сегодня явиться в маске Чайльд Гарольда, сдержанного, замкнутого, живущего внутренней жизнью, Илья состроил подходящую мину, но ответил правду, поскольку она вполне совпадала с желанной маской:

— Да не идет, не лезет. Настроения нет, вот и не могу.

— А я, думаешь, могу? А они разве могут? Но никто на обстоятельства не ссылается. Если б тут был Орешин, он бы тебе сказал, что нет таких крепостей, перед которыми могли бы спасовать большевики, — Боб поводил в воздухе руками, как бы рисуя воображаемую крепость и одновременно выражая всеобщую любовь. — А мне, думаешь, лезет? Но я стараюсь. Мы вот неделю назад с Вёдриным в Звенигороде на конференции были. Ханыркин с нами увязался. А там, на наше несчастье, молдавского портвейна — море разливанное. Я успел-таки выступить и, говорят, ничего, а потом вступил в свои права портвейн, — улыбался своей шутке Боб, растягивая рот до ушей. — Вёдрин так нализался, что его еле на заседание пустили. А там Ханыркин что-то про свою экономику выступает. Вёдрин и решил, что тот пьян, потому что морда ханыркинская как всегда зеленая, а башка нечесаная, и на весь зал рычит: «Пока Ханыр пить не бросит, он никогда концепции не создаст. А без экономической теории страна пропадет». А Ханыр, как назло, в тот момент ни в одном глазу. Ну, потом мы, правда, вместе пили, пили, пили, пили — и прокатилась про нас дурная слава, что мы алкоголики.