Вмешивается третий: Беннигсен-Ланжерон. Он подтверждает, что еще в начале 1801 г. приглашен Паленом, который «энергично выражал свое желание видеть меня в столице, и уверял меня, что я буду прекрасно принят императором. Последнее его письмо было так убедительно, что я решился ехать». Далее сообщается, что Беннигсен не прятался вовсе, а явился на аудиенцию к царю, который сначала был добродушен, а затем предельно холоден. «Пален уговорил меня потерпеть еще некоторое время, и я согласился на это с трудом; наконец, накануне дня, назначенного для выполнения его замыслов, он открыл мне их: я согласился на все, что он мне предложил».

Последний рассказ грубее, проще, не основан на «роковых случайностях» и выглядит весьма правдоподобно, тем более — учитывая известную нам дружескую близость Беннигсена и Ланжерона. Между прочим, в одном из сохранившихся писем к родственникам (выявленном в 1907 г.) генерал прямо свидетельствует, что прибыл в столицу еще 28 января 1801 г. и, конечно, имел время присмотреться к событиям и еще более сблизиться с Паленом.

Все это позволяет нам не очень верить Беннигсену-мемуаристу, но прислушаться к Беннигсену-рассказчику… Впрочем, немудрено: ведь письмо Фоку, как и в иных случаях, писалось для прекращения слухов (эта задача объявлена в первых же его строках).

Но пойдем далее.

Собственною рукою Беннигсен описывает Фоку, как развернулись события вечером 11 марта.

«Часов в десять, — приехал к Зубовым, где было еще три лица», посвященных в тайну: «Князь Зубов сообщил мне условленный план, сказав, что в полночь совершится переворот. Моим первым вопросом было: кто стоит во главе заговора? Когда мне назвали это лицо, тогда я, не колеблясь, примкнул к заговору».

Назвали, понятно, наследника, великого князя Александра. «Беннигсен-Воейков» усиливает драматизм: оказывается, что у Зубова находилось «человек 30», что все равно ему, Беннигсену, «не было другого средства выпутаться». О наследнике же этот Беннигсен говорит много осторожнее, что узнал «о мерах, хотя прискорбных и тяжких, но необходимых, которые (будто бы) известны Александру Павловичу и Марии Федоровне…».

Мы понимаем, что многое мог смягчить тот, кто записывал, но, даже приняв во внимание этот «коэффициент», наблюдаем любопытную разницу двух Беннигсенов: первый пишет в 1801 г., вскоре после убийства; ему сказали, кто во главе заговора, и в письме никаких намеков на обман. Ведь действительно, Александр I был «во главе», а если так, то можно ли «сопротивляться»? К тому же и Пален и Зубовы в 1801-м еще в силе… Однако в 1812 г. (время рассказа, записанного Воейковым), когда события удалились, быльем поросли, царю неприятно вспоминать о собственном согласии, Пален и Зубовы давно в опале, и дело подается так, что вроде бы генерала обманули.