На фоне необычайной плодовитости иезуитов еще ярче выделяется крайне жалкая скудость светской литературы. Но нет ничего более понятного, чем упадок фламандской и французской литературы в Бельгии после окончания религиозных волнений XVI в. Ведь светским людям было отныне запрещено заниматься главным, волновавшим тогда всех вопросом, а именно религиозным. Область веры была для них закрыта, точно так же как и область политики. Кальвинисты и республиканцы, в течение стольких лет наводнявшие страну потоком брошюр, «апологий» и манифестов, среди которых еще до сих пор выделяются сочинения Марникса, перекочевали теперь в Голландию. Именно здесь в обстановке религиозных разногласий и политических споров расцвета торговли и национальной гордости, поощряемой победами и благосостоянием, — нидерландская литература переживала теперь, при ближайшем участии протестантских эмигрантов из Бельгии, начало своего золотого века. На юге, наоборот, воцарилось глубокое молчание. Народ предоставил духовное руководство собой католической церкви, а светское руководство монархическому государству. Он примирился со своей участью: у него не было больше желания, чтобы голос его был услышан. Правда, в среде духовенства сохранился живой интерес к умственной деятельности. Но именно благодаря этому светская литература была окончательно задавлена, ибо церковь пользовалась исключительно латинским языком, и это еще более упрочивало и усиливало пренебрежительное отношение к народному языку, созданное приверженцами Эразма и гуманистами. Только одна латынь, которая была столь же универсальной, как религия и разум, казалась достойной величия мысли. В 1653 г. Гейлинкс высокомерно заявил, что фламандский язык должен ограничиваться только «кухней и пивной»[1163]. Таким образом национальные языки были изгнаны из серьезной литературы. Последняя однако не только почти целиком поглощена была католической церковью, но она, если можно так выразиться, облеклась еще в римские одежды. Она осталась верна научным традициям XVI в., и светские люди, посвятившие себя ей, т. е. университетские профессора или высшие гражданские чиновники, покорно мирились с установившимся обычаем.

После того как совершился разрыв между серьезной литературой и народными языками, на долю последних осталась одна лишь область занимательной литературы и назидательных популярных изданий. Но даже и эти жанры благодаря условиям, в которые они были поставлены, вскоре неминуемо должны были утратить свою свежую непосредственность и творческое воодушевление. «Камеры реторики», эти литературные клубы, сделавшиеся в XVI в. центрами смелого, свободного слова и здорового, грубоватого веселья фламандских писателей, считались теперь опасными как с точки зрения религии, так и с точки зрения нравов. Против них опять были приняты меры, примененные Маргаритой Пармской во время первого кальвинистского восстания. Указом 1593 г. предписывалось не допускать возобновления их деятельности во Фландрии, «так как их представления являются оскорблением для невинных ушей»[1164]. В 1601 г. другим указом предписано было подвергать цензуре все театральные пьесы, чтобы не допустить легкомысленного трактования священных сюжетов[1165]. Распущенность нравов «камер» была осуждена Изабеллой в 1631 г. и гентским епископом Триестом в 1650 г.[1166]