— Да ты что, лапушка! Перестань, мое солнышко, лучше тебя, ты же знаешь, для меня никого нет…

В конце концов жена начинала рыдать трубным басом, слышным во всех этажах нашего дома, а Стас, успокоив ее, как мог, клятвенно заверив, что никогда ни за что ни на кого не глянет, опять завязывал новые шашни и опять попадался, и опять жена ругательски ругала его, рыдала в голос и верила его обещаниям…

— Слушай, — сказал Стас, выпуклые стекла его очков блеснули, словно бы отразив солнечный луч. — В нашем госпитале много раненых. Им бывает скучно, сама понимаешь. Что, если бы ты приходила туда?

Я спросила:

— Разве им будет веселей, если я приду?

— Безусловно, — заверил Стас. — Ты им почитаешь, письмо напишешь, расскажешь что-нибудь такое, наконец, споешь, ведь ты, кажется, хорошо поешь, солнышко?

Я пожала плечами. Втайне я считала, что у меня отличный голос, совсем как у Тамары Церетели, у меня было несколько ее пластинок, и я пела так, как она, с придыханием, нарочито хриплым голосом.

Выбирала я исключительно цыганские романсы из ее репертуара: «Корабли», «Стаканчики граненые», «Мы только знакомы», «Караван».

— Вот и хорошо! — воскликнул Стас. — Значит, договорились!

С самого начала я решила — бывать в палате, которая раньше была моим классом, в довольно большой комнате с двумя окнами.

Когда я открыла дверь бывшего своего класса, я первым делом глянула на второе окно: там я сидела, именно там, возле самого подоконника.

Я поздоровалась с теми, кто находился в палате, их было трое — Любимов, Тупиков и Белов, села возле стола, стоявшего посередине.

— Нам уже сказали, что придет сюда одна очень славная девочка, — сказал Любимов.

— Знаете, я раньше училась в этом классе, — сказала я. — Здесь была наша школа.

Любимов нисколько не удивился.

— Бывает, — сказал. — Почему бы и нет? Всяко бывает…

Самый изо всех молодой, Тупиков вглядывался в меня с откровенным любопытством.

Я невольно смутилась.

Любимов сказал:

— Чего это ты на девочку уставился?