После всего сказанного я предложу следующую (пусть несколько фантастическую) гипотезу для объяснения похода Сфодрия. Прибывшие к нему и склонившие его к походу на Пирей спартанцы были подосланы Агесилаем. При этом последний, конечно, надеялся, что предприятие удастся: день захвата Афин был бы днем общего праздника, и ни о каком расследовании и суде не было бы и речи. Если же бы замысел не удался, то он прекрасно понимал, что у всех (как и у информаторов Диодора, см. цитату выше) должна явиться мысль, что Сфодрий действовал по наущению Клеомброта и других его единомышленников; никому не могло придти в голову подозревать Агесилая, принадлежавшего к враждебной Сфодрию партии и ушедшего от политики. Так и произошло, и естественно, что «клеомбротовцам» не оставалось ничего другого, как просить милосердия у Агесилая и прибегнуть к протекции его сына. Но Агесилай, уверенный в своей неуязвимости, ответил гордым отказом (§ 30). Но теперь представим себе, что противникам Агесилая удалось наткнуться на факты, изобличающие Агесилая в подстрекательстве Сфодрия к походу… Это должно было вынудить Агесилая к примирению с противником для спасения своей репутации. Широким массам была предложена версия, которой угощает нас Ксенофонт: Агесилай пошел на уступки потому, что он-де был очень самолюбив, да вдобавок и Сфодрий был примерным гражданином. Но у всех на языке вертелся вопрос: кто же подбил Сфодрия на его поступки? Не мог же он сам решиться на такой шаг? На это «правительственное сообщение» отвечало: конечно, Сфодрия подбили не Агесилай и не Клеомброт, а должно быть фиванцы. Заметим, что Ксенофонт именно в такой проблематической форме сообщает об этом. Пущенная Агесилаем из самосохранения легенда о беотийской интриге делала честь дипломатическому искусству фиванцев: неудивительно, что беотийская историография ухватилась за нее, разукрасила ее, и отсюда ее позаимствовал уже Плутарх.
Поход Сфодрия имел место в январе-феврале 378 г.
{69}