Тем самым либеральный интеллектуал ложно руководствуется приоритетом сугубо моральной оценки – чаще всего своей же собственной, – приписывая ее власти и не осознавая, что последняя руководствуется резонами совершенно иного типа, отталкиваясь в своих запретах от тревоги, связанной с самой по себе неустранимостью и непрогнозируемостью облика, который приобретут высвободившиеся вследствие акта подобного просвещения наиболее слабые связи. Там, где интеллектуал считает, будто власти всерьез полагают, что сексуальная ориентация или, например, идеология чайлд-фри могут быть «психически заразны», вследствие чего оповещение об их нормативности следует ограничить, идентифицированный с государственной агентностью совокупный субъект намерен предупредить совершенно иные, пока непредсказуемые риски, с этим высвобождением связанные. В этом смысле он опасается не «развращения» или чрезмерной эмансипации управляемого населения, а неизвестности того, чего конкретно следует опасаться. При этом он на всякий случай сохраняет уверенность, что в любом случае это ничего хорошего бесперебойной работе госаппарата не сулит.

Очевидно, что слабым местом данной, в целом резонной стратегии является порабощающая агента государственности необходимость уже со своей стороны совершать многочисленные публичные заявления, обманчиво претендующие на недвусмысленность. Вследствие этого содержание высказываний власти все отчетливее и нагляднее расходится с инстанцией акта ее высказывания, вызывая ощущение растущей нелегитимности, исчерпанности ресурса действующего режима, что, в свою очередь, выступая средством мобилизации масс, в то же время скрывает изначальную и всеобщую неприкрепленность акта к содержанию высказывания, их слабую связь в любом случае. Так, среднестатический недовольный гражданин воспринимает в качестве акта высказывания власти – воодушевляющего или успокоительного – желание скрыть растущую коррумпированность на местах, экономический спад, а также факты бесчеловечного поведения чиновников и силовых структур; и подобное усмотрение мало чем отличается от точки зрения критического интеллектуала, склонного толковать инстанцию акта именно так.

В то же время акт лишь на уровне сильной связи отвечает на сформулированный Лаканом для описания верхнего этажа «графа желания» вопрос «Che voui» – «чего ты (от меня) на самом деле хочешь?» или «с какой настоящей целью ты мне все это говоришь?». На уровне связей ослабевающих у акта есть иные регистры, развиваемые Лаканом в более поздних семинарах, где он заговаривает, в частности, об акте психоаналитического вмешательства, прямо заступающего в зону знания, которое себя не знает. Акт высказывания в качестве судьбы озвученной речи на этом уровне не просто, как замечал ранний Лакан, интерсубъективен и тем самым находится у другого – например критика, подозрительно и пристально оценивающего речь на предмет ее «подлинного», скрывающегося за ней желания, – но еще более радикальным образом расположен в «другом месте», к которому ни у высказывающегося, ни у слушателей нет никакого доступа. По существу, акт высказывания в принципиальном смысле – это наиболее отдаленное последствие содержания речи, поступка или практики, а не просто их скрываемая ближайшая «неудобная причина».