Таким образом, остающийся верным Лакану взгляд на вопрос сексуационного различия и, с другой стороны, радикальная феминистская критика, одинаково требуют сместить вопрос гендера из подвижного символического регистра в более неуступчивое «Реальное» и возвращают вопросу различия полов политическое значение, которого демократический взгляд, предполагая, что оно в этот вопрос встроено по умолчанию, на деле его лишает. Если в демократических концепциях свободно избираемой гендерной идентичности выбор этот является несобственно политическим, поскольку отсылает к более общей и старой борьбе за право субъекта осуществлять свободный выбор в принципе (борьба, в отношении которой гендерный вопрос является частным и безразличным примером, на чье место с иллюстративными целями можно подставить любой другой – например вопрос свободного выбора религии или гражданства), то интенция второй критики, направленной против гендерной концепции, возвращает вопросу полового различия собственное оригинальное политическое измерение, в котором выбор является не предметом абстрактной борьбы за его возможность или же запрет, а создает в ситуации новый формы напряжения относительно слабого звена (т. е. «женского»).

Являясь недемократической (как и любая «вторая критика»), критика концепции гендерной перформативности требует признания того, что последствия напряжения по поводу «женского» ощущают все без исключения носители любого гендерного признака, и в этой ситуации сторонник неограниченного выбора гендерной идентичности не может больше говорить, что данный выбор «никого не касается» (кроме самого осуществляющего его субъекта, а также тех, кто враждебно настроен против права свободного выбора в принципе). Напротив, выбор этот создает прецедент для образования новых более слабых и одновременно неустранимых и влиятельных связей, непредсказуемых из более ранней исторической точки и до сих отрицаемых сторонниками «квир-демократии». Вполне вероятно, что и другие виды выборов, которые демократическая повестка также видит условно-безразличными и находящимися в области свободного волеизъявления, также вскоре обнаружат процесс образования дополнительных слабых связей, что позволит покончить со старым антагонизмом демократического и авторитарного (как «дозволяющего» и депатологизирующего, с одной стороны, и столь же безосновно «запрещающего» и патологизирующего – с другой), в координатах которого сегодня все еще строятся дискуссии.

Примером уже совершаемого на практике выхода за эти пределы является «дискуссия о женщинах и трансгендерности», инициированная Джоан Роулинг и вызвавшая много шума. На деле, вопреки посыпавшимся на нее обвинениям в «трансфобии», Роулинг не выступает за патологизацию, запрет или хотя бы даже ужесточение процедуры допуска к трансгендерному переходу, специально подчеркивая, что сегодня это уже не может быть предметом обсуждения – она лишь указывает, что у совершаемого гендерного выбора есть последствия не индивидуального, а всеобщего плана, и эти последствия эскалируются быстрее и отчетливее, чем казалось ранее. Таким образом, ее рассуждение не укладывалось в антагонизм «сторонников» и «противников» трансгендерности и находилось на более высоком философском уровне проблематизации, которого от нее никто не ждал и который не был ее критиками распознан, что и привело к эскалации скандала. Приблизительно в похожей позиции чуть ранее оказался философ Дж. Агамбен, вызвавший всеобщее недовольство своим выступлением с осуждением «политик карантина», критика которых производилась им не на основании примитивного «ковиддиссидентства», а с точки зрения риска обновления прежних форм государственного контроля, выступающих теперь в принципиально ином облике – еще более неотвратимом и строгом и в то же время рандомном и зачастую самопротиворечивом. Именно это и показали принимаемые правительствами неравномерные и беспорядочные, но оттого еще более жесткие противоэпидемические меры, часть из которых в дополнение к этой самопротиворечивости то и дело становилась причиной дальнейшего распространения эпидемии, а не фактором ее сдерживания.