Когда мы с Боско шли обратно к дороге, нас окружила стайка детей, и мы спросили, знают ли они Гирумухатсе. Они рассмеялись и сказали, что он живет в доме, в котором мы только что побывали, и, вероятно, был внутри. «Нет, — возразила одна девочка. — Вон он, там, внизу». Она указала в долину, на фигуру человека, который поднимался по тропе нам навстречу. Боско торопливо вытащил из кармана несколько банкнот и раздал детям, чтобы те купили себе лимонада.

С минуту нам казалось, что мужчина попытается уйти прочь. Он свернул с тропы в поле, но Боско окликнул его и помахал рукой, и тот вернулся на тропинку. Двигался он широкими шагами враскачку. На нем было нечто вроде незастегнутого замаранного парусинового лабораторного халата поверх тонкой голубой рубахи и обтерханные коричневые брюки; на ногах — самодельные сандалии, выкроенные из старых покрышек. Глаза у него были узкие и сильно налитые кровью, губы крепко сжаты. Он стоял перед нами в расслабленной позе, но производил впечатление человека, загнанного в угол. Его грудь вздымалась, и хотя день выдался прохладный, на висках бисеринами выступал пот, стекал по лбу.

Боско завязал беседу. Мужчина сказал, что Эманюэль, с которым мы только что разговаривали, его сын и что они рады возвращению. Мы разговорились о жизни в лагерях, и я сказал, что, когда бывал в Заире, каждый руандиец, с которым я беседовал, отрицал геноцид и упорно утверждал, что наоборот — с конца войны всех хуту в Руанде систематически истребляют. Например, по заирским лагерям ходил слух, что женщинам, возвращающимся в Руанду, отрезают груди, а мужчин загоняют в каморки вроде собачьей конуры с полами из мокрого гипса, который потом затвердевает, схватываясь вокруг их ног. Мужчина заметил:

— Порой бывает, что одни говорят ложь, а другие говорят правду. Здесь было много убитых.

Он представился как Жан Гирумухатсе. Я сказал ему, что его имя мне знакомо, потому что в деревне говорили, будто он убил целую семью.

— Верно, — ответил Гирумухатсе. — Они говорят, что я убил, потому что я был командиром здешнего блокпоста. — Он указал на дорогу в том месте, где она проходила ближе всего к его дому. — Сейчас здесь все тихо, — добавил он, — но тогда, в то время, государство призывало нас убивать. Тебе говорили, что твой долг — делать это, иначе сядешь в тюрьму или будешь убит сам. Мы были просто пешками. Мы были просто инструментами.

Гирумухатсе, по его словам, было 46 лет. И он не мог припомнить ни одного конкретного случая, чтобы хоть какого-то хуту казнили потому, что тот отказывался убивать; по-видимому, самой угрозы — убей или будешь убит — было достаточно, чтобы гарантировать его участие в убийствах. Однако Гирумухатсе заведовал блокпостом, а быть главой блокпоста — значит быть не пешкой, а фигурой среднего уровня в местной цепи командования, то есть тем, кто переставляет пешки по доске. Гирумухатсе утверждал, что у него не было выбора, и в то же время говорил: