К началу 1942 года в двенадцати убежищах Эрмитажа жило около двух тысяч человек. К эрмитажникам присоединились сотрудники Академии художеств, Кунсткамеры, Академии наук, художники и писатели. Пока могли – ходили на работу, потом уже не выходили. В самом Эрмитаже работы было много: надо было упаковать и перенести в наиболее защищенные помещения то, что осталось «дома», надо было зашить окна, вести учет всем перемещениям экспонатов, писать статьи и книги. И еще – почти каждый день дежурства в отряде противопожарной обороны. Бывало, что за сутки тревоги по радио объявлялись до пятнадцати раз. 8 сентября 1941 года Ленинград бомбили в первый раз – кольцо блокады замкнулось. С 20 ноября нормы хлеба были снижены до 200 грамм в день рабочим и 125 грамм иждивенцам. В эрмитажных убежищах еще было тепло (топили довоенными запасами дерева из мастерских музея и экспозиционными щитами), еще был свет, но смерть уже стала обыденностью.

Из дневников ирановеда Александра Болдырева:

«31 декабря 1941. За эти несколько дней, что не был я в команде, разрушение людей голодом разительно продвинулось: Пиотровский, Богнар, Морозов, Борисов – находятся на пределе. Страшно опять. В магазинах и столовых нет улучшения ни на йоту. Трамваи исчезли вообще. Дома и в Эрмитаже с сегод. вечера света нет. Где-то мучительно к нам бьется помощь. Теперь ясно, что это далеко не скоро. Когда? Наступает 1942-ой. Количество смертей в городе достигло в сутки двух десятков тысяч, говорят».

Поминальный список в воспоминаниях Глинки имеет начало, но не имеет конца:

«Едва ли не первым в нашем убежище умер скромный и милый Иван Иванович Корсун. Все последние дни он жил тревогами о своем Андрюше, зная, как неприспособлен тот к солдатскому быту… Мы его похоронили еще, как должно друзьям сына. Эрмитажные плотники сделали гроб и дубовый крест, на котором вывели: „Отец солдата Иван Иванович Корсун“.

Вторым умер или, вернее, был убит голодом сотрудник центральной библиотеки Эрмитажа Георгий Юрьевич Вальтер, молчаливый и неприветливый человек, замолчавший и слегший в постель раньше всех, то есть сложивший раньше других оружие жизни… Я едва его знал, но говорили, что он доблестно воевал в 1914–17 годах, от прапорщика дошел до штабс-капитана, имел ряд боевых орденов.

Потом умер Владимир Александрович Головань, кроткий и обходительный старик, фалерист-искусствовед, библиофил, скрипач. Он тоже работал в библиотеке Эрмитажа. Царскосел, ученик Иннокентия Анненского, он много бывал за границей и в своем Царском Селе собрал большую библиотеку, которую потом передал Эрмитажу… За сутки до смерти Владимир Александрович попросил меня сходить в его квартиру в эрмитажном доме и принести ему скрипку, лежавшую на рояле. Шла середина ноября, и стояли уже холода. Несмотря на подробные наставления, я с большим трудом открыл двери квартиры. Мелькнули корешки книг в стенных шкафах, пустая ваза для фруктов, подстаканник… Как иллюстрация к какой-то книге о Петрограде, за окном замедленно катилась Нева. Скрипку я нашел сразу. Дерево ее футляра холодило руки… На утро Владимир Александрович был мертв. Подушка его лежала на футляре со скрипкой. Говорили, что он вечером трогал струны рукой.