Людовик XVI диктует Мальзербу линию защиты

Защитник заключил свою речь следующими краткими и справедливыми словами, единственными, в которых он затронул личные достоинства Людовика XVI: «Людовик вступил на престол двадцати лет и подал пример чистоты нравов; он не внес на престол ни одной преступной слабости, ни одной развращающей страсти, он был бережлив, правосуден, строг и выказал себя неизменным другом народа. Народ желал снятия разорительного, тягостного налога – король его снял; народ требовал уничтожения крепостного состояния – он начал с того, что уничтожил его сам в своих уделах; народ просил преобразований в уголовном законодательстве для облегчения участи обвиняемых – он эти преобразования совершил; народ хотел, чтобы сотни тысяч французов, дотоле строгостью наших обычаев лишенные прав, подобающих гражданам, получили или вернули себе эти права, – он своими законами даровал их; наконец, народ захотел свободы – он дал ее! Он сам шел навстречу народу, а между тем ныне выдвигают требования от имени этого самого народа!.. Граждане, я не заканчиваю… я останавливаюсь перед историей: подумайте, она будет судить ваш приговор, ее же приговор будет приговором веков!»

Людовик XVI тотчас после своего защитника произнес несколько слов, заранее им написанных. «Вам изложили мою защиту, – сказал он, – я не стану повторять того же; обращаясь к вам, может статься, в последний раз, я заявляю, что моя совесть ни в чем меня не укоряет и мои защитники сказали вам правду. Я никогда не страшился публичного разбора моих действий, но сердце мое истерзано обвинением, будто я хотел, чтобы была пролита кровь народа, а в особенности тем, что мне приписываются бедствия 10 августа! Признаюсь, многократные доказательства, которые я во все времена давал в любви моей к народу, и все мои действия должны были, казалось мне, доказать, что я не боялся сам подвергаться опасности, чтобы щадить его кровь и навсегда отстранить от себя подобное обвинение».

Президент спрашивает Людовика XVI, имеет ли он еще что-нибудь сказать в свою защиту. Король отвечает, что он всё сказал. Тогда президент объявляет, что он может удалиться. Людовика с его защитниками выводят в соседнюю залу, и там он заботливо занимается молодым Десезом, который, по-видимому, утомлен длинной речью. Возвращаясь в Тампль в карете, король с тем же спокойствием разговаривает с сопровождающими его лицами и входит к себе в пять часов.

Как только он выходит из Конвента, там разражается страшная буря. Одни хотят, чтобы были открыты прения, другие, жалуясь на вечные проволочки, замедляющие исход процесса, требуют немедленной поименной переклички, говоря, что во всяком суде после речи подсудимого собираются голоса. Ланжюине с самого начала процесса испытывал негодование, которого его пылкая душа была не в силах долее сдерживать. Он взбегает на кафедру и среди шума и криков требует не времени на прения, а уничтожения самой процедуры, восклицает, что время свирепых людей прошло, что собрание позорит себя, взявшись судить Людовика XVI, что никто во Франции не имеет на это права, и в особенности – собрание; что если оно хочет действовать как политическое учреждение, то может принять лишь меры безопасности против бывшего короля, а если действует как судебное место, то поступает вне всяких принципов, ибо это значит отдать побежденного на суд самого победителя, так как большинство присутствующих членов признали себя заговорщиками 10 августа.