Ни один звук не раздавался здесь.

Обычно я чувствую себя неловко в таких местах, куда выходят много окон. Захочешь путь сократить, пойдешь через дворы, думая никого не встретить, а там кого только и не встретишь! Неужто здесь никого нет? Я стоял посреди дворика, на виду у окон, и делал знаки, чтоб кто-либо меня заметил и высунулся из окна. Постепенно я увлекся, как актер на пустой сцене, и развлекался своей ролью.

Я - Гамлет, живу в стране пигмеев, то есть приезжаю вас навестить. Я молод, смерть злодеям! Меня недолго устроит шекспировский текст…

Так быть или не быть?

Мои глаза пробегали по темным стеклам еще и еще. Казалось, я угадывал чье-то присутствие, чьи-то смотрящие на меня глаза. Поднял голову повыше и различил в слуховом окне неясное лицо. Туда я уже смотрел и сейчас понял, почему не мог заметить сразу: из-за шевеления кленовых листьев. В этих шевелящихся тенях, прокатывавшихся рябью по мозаичным цветным стеклам слухового окна, которые вдобавок прожигал, пробиваясь сквозь листву, солнечный луч, был скрыт какой-то стереоскопический эффект. Женское лицо, как только я его обнаружил, начало проясняться, как в растворе химического реактива. Она была молода, должно быть, сидела с отколотой прядью темных волос, опершись щекой на полную руку, и смотрела на меня. Я бы не сумел ее отличить от фотоснимка или портрета, если б вспыхивающий луч и трепещущие листья не выдавали мне, что она теплая и живая. В сумраке того места, где она сидела, опираясь на дощатый стол, светились глаза и проступали белизна руки и шеи, и свет шел по наклону фигуры под локоть, где, заштрихованные кружевами, слегка выкатывались объемы ее груди. В ней был разлит, несмотря на молодость, или она излучала сама, не взывая к себе, какой-то отблеск отмученной и отцветающей до срока женственности. Я мог сказать, что там сидела Бэла или моя сестра Галя, - в том смысле, что я мог подумать только как о матери или сестре. Я переживал в эту минуту примерно то, что безумный фотограф из рассказа Хулио Кортасара. Только тот был вооружен фотоаппаратом с длиннофокусным объективом, а я имел лишь глаза, чтоб унести в них, а потом запечатлеть на бумаге недолговечный облик красоты, представившейся в женском образе из прихоти освещения.

Думаю, она не подозревала, что открыта мне, не знала и не подозревала, чем полно ее естество. Я не мог ее позвать, и она не могла отозваться мне, так как между нами пролегало пространство, которое я начал уже одолевать за столом и имел возможность иногда застать ее в тот миг, когда пространство, разделявшее нас, становилось для меня открыто. Мне предстояло, как я понимал, вытащить ее из этого чердачного скворечника, где она была заточена, и в полной сохранности перенести на бумагу. В какой-то мере владея секретом стереоскопического фокуса освещения, я мог спасти ее от забвения и тлена. Можно себе представить, как она будет рада, когда я ограню ее портрет такими словами, которые не знает никто! Это случится, и к этому придет, когда мой талант повзрослеет и окрепнет.