Антропопалеонтологи и археологи, занимающиеся доисторическим человеком, считают, что в своем первичном состоянии предок наш действительно не обладал членораздельной речью. Должно быть это так и было после грехопадения с человеком, опустившимся до звериного состояния на земле. Но что ему служило способом хотя бы самого примитивного умственного общения с себе подобными?

Об этой функции первичного человека никто, разумеется, научно-проверенных сведений дать не может. Но над так называемым «языком животных» естествоиспытатели все же трудились немало. И по аналогии с их выводами можно сделать некоторые предположения о способах общения нашего дикого прародителя.

Много труда, настойчивости и терпения потратили ученые, чтобы постичь тайну звериного языка. Во что бы то ни стало, желая найти у животных признаки речи, американец Гарнер330 издал в конце прошлого века целую книгу о языке обезьян. Один методический немец составил даже «словарь» гусиного языка. Те же исследователи, которые не шли в своих попытках так далеко, пытались найти признаки общения животных в их внешних движениях. Дарвин думал, что муравьи сообщают друг другу мысли посредством усиков; Эспинас331 относительно тех же муравьев говорил, что они для передачи сведений и своих настроений прибегают к способу разнообразных взаимных толчков и прикосновений.

И сколько еще всяких гипотез, догадок, предположений! «Мимическая» теория Вундта, «обонятельная» у Гузо, «звуковая» у Брема. Даже прославленный любитель экзотических зверей Редьярд Киплинг создал свою собственную теорию звукового общения: «Речь зверей, – говорит он, – начинается с такой низкой ноты, что несовершенный слух человека не может уловить ее. Кончается же их скала высоким писком нетопыря Манга, писком недоступным для уха многих людей. С этой высокой ноты начинается речь птиц, летучих мышей и насекомых».

Однако, теория звукового общения животных, несмотря на заманчивую аналогию с человеческой речью, не удовлетворяла многих естествоиспытателей. Ведь и у человека, наряду с языком, есть нечленораздельные выражения аффекта – ужаса, радости, боли, страха. Но все это – просто рефлексы. У животных подобные звуки тоже существуют без всяких целей общения. Любовное пение птиц – вовсе не выражение мысли, не романсы с объяснениями в любви, а только звуковое привлечение внимания к себе, подобно тому, как пышное оперение павлина является в свою очередь «зрительным зовом». Едва ли аист, щелкающий языком во время любовного сезона, хочет что-либо выразить интеллектуально; точно также нельзя заподозрить в этом насекомых, производящих одни и те же звуки в любовном экстазе.