Грасс рассказал Ремарку, как параллельное чтение этих двух книг вызвало у него ощущение контрастного душа: с одной стороны, увлекательное юнгеровское живописание войны через призму приключений и испытаний мужества, с другой – его «ужаснула, потрясла мысль Ремарка о том, что война делает каждого солдата убийцей». Он пишет: «Я до сих пор ощущаю на себе влияние этого романа… Как погибают солдаты один за другим…» И дальше: «Книга и ее автор продолжают напоминать мне о юношеском недомыслии, но в то же время и о том, что возможности отрезвляющего действия художественной литературы ограничены».

Через много лет после посещения Ремарка, Грасс, сочиняя «истории» для книги «Мое столетие», вновь захотел свести двух антиподов – Ремарка и Юнгера – за одним столом. (Так же, к примеру, он сведет, нарушив временную последовательность и отдавшись своей фантазии, писателей послевоенной «Группы 47» и авторов из совсем иной эпохи – Тридцатилетней войны, загримировав одних под других, тем более что и те, и другие сыграли немаловажную роль в его становлении как писателя). Итак, он усадил обоих участников Первой мировой войны за воображаемый стол, но при всей учтивости обоих господ писателей нельзя было не почувствовать их «жестокое отчуждение, когда заходила речь о смысле смертоубийственных окопных сражений. Для них война не закончилась. Что-то осталось недосказанным…»

Вот и он, Грасс, признался Ремарку, что, будучи пятнадцатилетним гимназистом и прочитав его книгу, добавим – книгу антивоенную по духу и по сути – все же «заявил о желании пойти добровольцем на подводный флот или в танковые войска». И хотя он ничего не говорит о реакции Ремарка, можно себе представить, что тот лишь печально усмехнулся – ведь за Первой мировой последовала Вторая, и о ней он тоже писал.

Ремарк, конечно, не мог не знать, что еще до прихода к власти Гитлера, еще во времена Веймарской республики, у многих немцев, испытывавших чувство растерянности и униженности, еще не расставшихся с комплексами по поводу Версальского мира, возникало стремление к мифологизации и идеализации фронтового опыта, якобы способствовавшего сплочению нации и стимулировавшего в человеке проявления героических качеств. В каком-то смысле это было бегство от настоящего в прошлое, все та же ненависть к демократии, якобы разобщающей людей, в отличие от коллективного опыта войны, который якобы сближал. Это был все тот же нехитрый набор мифологем, которым умело воспользовался Гитлер. Война как протест немцев против «западного рационализма и разложения» все больше интегрировалась в мобилизационную политику третьего рейха. Она превращалась в универсальный героический топос, входя пропагандистским элементом в различные сферы воздействия на сознание немецкой молодежи.