Но они никогда не перестанут быть любовниками, никогда, и не имеет значения, каким станет Робби, как часто и как надолго жизнь будет разлучать их, никогда.

Он принял душ и побрился, за работой утро пролетело незаметно, он оделся. Пирс стоял на ступеньках своего дома, скручивая папиросу и вспоминая мельчайшие подробности этой ночи и прошедшего утра: он решил, что понял чувства монахинь ночью или на богослужении, когда они попадают в объятия улыбающегося Христа или ангела Его и кричат, словно пронзенные стрелами или же ощутив вкус пылающего меча: он понял, как трудно им отличить подобный опыт от того, что могут предложить люди из плоти и крови.

Он гуляет со мной. Он говорит со мной, и Он сказал, что я Ему принадлежу[453]. Пирс не мог предвидеть такое решение проблемы, но оно все-таки нашлось. Не важно, не важно. Он намеренно прошел вниз по Мейпл-стрит, направляясь к Хилл-стрит, хотя никакой цели у него не было, да и не было в ней нужды.

В его почтовом ящике был только крохотный пакет, присланный из Нью-Йорка, почерк и адрес он не сразу узнал. Коричневая бумага, в нее уже что-то заворачивали. Он покрутил пакет, минутку дразня себя этой неожиданностью.

Он открыл посылку и одновременно раскрыл тайну — кто же послал ее, чей это адрес, изменчивый почерк. Конечно же.

Ее послала Сфинкс из Нью-Йорка: завернутый в коричневую бумагу спичечный коробок из городского ресторана, а в нем — свернутый до микроскопических размеров чек на триста долларов. И еще кое-что: бутоньерка для его рубашки, по-видимому приобретенная по случаю, когда она рыскала в поисках какого-нибудь старья. Венчик из роз и надпись псевдоцерковным шрифтом: Не грусти.

Он держал бутоньерку, чувствуя, как его душу переполняют чувство удачи и любовь. Может, он ошибся, загадав три желания. Что, если, неожиданно найдя Робби и заставив его проявиться, он не завершил триаду, но вместо этого неожиданно для себя обнаружил, насколько податлива вся видимая вселенная? Может быть, всю свою жизнь желая того или этого, осторожно облекая свои желания в слова, жалобно шепча их безысходной ночью, он как-то сумел добраться до главного; точно так же когда-то он несколько месяцев пытался научиться свистеть, но из сжатых губ выползало лишь шипение, и вдруг он понял, что научился.

Так о чем ему волноваться? Он чувствовал, что около него, улыбаясь, стоит космический официант, держа в руках огромное меню, которое Пирс еще не способен прочитать, но со временем разберется.

На Ривер-стрит он мельком взглянул на мальчишек, оседлавших велосипеды: выгоревшие макушки, золотистая кожа, гибкое тело. А может быть, это гладкое запястье, открытая улыбка, позаимствованная им у того или другого мальчишки, поможет облечь Робби в плоть, поскольку тот все еще оставался расхолаживающе невоплощенным — не совсем, но почти. А это мальчишки из плоти и крови, мысль о, о. Нет. Такой подход немыслим, воображаемые ощущения — отвратительны или, по крайней мере, до жути маловероятны — все равно что есть улиток или купаться в молоке.