— И это, — спросил Аксель, — будет прогрессировать?

Пирс не ответил.

— Бог мой, Пирс. Ты должен запереть меня в комнате. Иначе я могу совершить какое-нибудь ужасное преступление. И не узнать об этом.

Пирс издал утешительный звук, но Аксель рассеянно встал, едва не перевернув свою чашку. Он схватился за стойку балдахина и вытаращил глаза.

— О, Пирс, — сказал он. — Я так устал. Дай умереть[643].

— О, только не надо.

— А я — в могилу: мир, покой там ждет[644]. Уйду, иногда мне хочется.

— Иногда! Иногда и мне хочется.

— Ты в вечный возвращен покой, — сказал Аксель, — расчеты с Господом окончил[645].

— Расчеты, — сказал Пирс, — кончены земные. Так правильно.

— Красотка, парень и, — сказал Аксель. — О, бог мой. — Он плакал, на этот раз закинув голову назад. Он плакал понемногу каждый день, и Пирс начал плакать с ним, что поразило их обоих. Остаток дня он обычно бывал весел; становился собой, по его словам.

— Ты не мог бы одеться? Я хочу сказать, ты будешь одеваться? Мы собираемся в эту экспедицию.

— В эту — что?

— В путешествие. В поездку. В Дальние горы.

— О, оставь меня. Оставь, оставь.

— Нет, — негромко, но решительно сказал Пирс. — Нет-нет. Нет.