Она опять замолчала.

— Вы, конечно, обманули. Так мы втроем и съели и выпили все — я два дня лежала. Температура тридцать восемь. Володя не отходил от меня... А Пиньку он снес в бактериологический институт. Вот и все.

— Да, да, — ответил я, думая о своем, — да, да, Ниночка, вы совершенно правы. Пинька подлец, он вас чуть не уморил, но Коля-то...

И вот тут она набросилась на меня.

— Слушайте, а сама-то по себе я для вас что-нибудь значу? — сказала она это как будто бы и спокойно, но я сразу понял: дело Николая — табак.

— То есть как это, Ниночка, сама по себе? — спросил я мягко.

— А вот так: сама по себе, — повторила она настойчиво. — У вас все Николай, Николай, Николай! Что скажет Николай, когда он приедет и увидит? Что скажет Николай, когда я ему скажу... Вот Пинька, конечно, дрянь, его надо выбросить, но ах! Николай в нем души не чает. И так всегда! Зачем вам постоянно напоминать мне об этом моем кресте — что он, недостаточно тяжел?

Я пожал плечами.

— Но вам никто не мешает его и сбросить в любую минуту, правда?

Она хмуро посмотрела на меня.

— Ох, не знаю! Вот пришли же вы выяснять мои отношения с Владимиром: не дай бог он мне еще понравится! Ну да, он мне понравился! Вот, говорю прямо — понравился. И знаете почему? Мы с ним попросту болтаем и хохочем во все горло. Какое ему дело до того, что там кто-то держит меня за сердце, он и знать этого не хочет. Для него важна я. А у вас?! Боже мой, какие у вас всех вытянутые лица, как вы почтительны к моему горю. Вы точно знаете, и какое оно большое, и сколько оно весит, и как мне тяжело; да чего вы только не знаете!..

Она, кажется, хотела сказать что-то еще, но закусила губу и замолчала.

Я сидел, смотрел на нее и думал: «Кончено, кончено, кончено!» С Николаем все кончено, надо уйти и послать Владимира.

— Ну, что ж, — вздохнул я, — извините, Ниночка.

Нина посмотрела на меня, быстро встала из-за стола, подошла к тумбочке и включила радио.

Сразу стало шумно и беспокойно, как на вокзальной площади. Нина стояла и слушала.

— Мазурка, — сказал я хмуро, — я очень люблю Шопена.

Она подошла и взяла меня за руку.

— Вот вы сами видите, — сказала она, виновато улыбаясь, — как опасно думать хорошо о людях. Вы все считали меня героиней, а оказалась самая обыкновенная дрянь! Но ведь надо хоть один раз сказать о себе всю правду.

— Может быть, — невесело согласился я, — может быть, один раз это и нужно.