— Наверное, не все из них видели его фильм.

— Ну, уж эту-то сцену знают все.

— Белые простыни за решеткой кровати. В приемной ждет сын, который пришел к умирающему отцу.

— Это его последний шанс поговорить с ним...

— А санитар заявляет, что все посещения после девяти вечера запрещены. Об одном воспоминании об этом у меня мурашки по коже. Отец рассказывал мне эту сцену, когда я был ребенком.

— Я тоже чувствую себя ребенком, когда думаю о его фильмах. Даже о тех, сценарии которых мы писали вместе.

— Помнишь старика за тарелкой спагетти? Просто второстепенный персонаж на заднем плане. Делает непонятные жесты. Вначале все смеются, но потом...

— Счастьем и ностальгией проникнут каждый кадр фильма. Иногда даже хочется плакать.

— В этом фильме все было великолепно. Сны деревенского дурачка, сцена наводнения...

— А «Партитура любви»? Тот момент, когда Дзагароло воображает себя Данте!

— Он всегда говорил, что из всех своих фильмов этот он любил меньше всех.

— Ему тогда не дали «Золотую пальмовую ветвь» только потому, что он получил ее в предыдущем году.

Разгоряченные воспоминаниями, мы незаметно опрокидываем стаканчик за стаканчиком.

— Не знаю, что бы я отдал, чтобы поработать хотя бы час с таким гигантом, как он.

— Это невероятная удача, но одновременно и ловушка. Маэстро не нужно, чтобы ему придумывали сюжеты, у него самого ими голова забита. Ему просто нужен тип, немного безумный, который проникал бы в его мир и черпал их оттуда ведрами. Правда, иногда для этого приходится надевать резиновые сапоги. И все равно ты всегда будешь его жалкой тенью. А потом окажешься и жертвой, так как это будет его фильм — на века и для всего мира.

Внезапно истошный вопль разрывает послеобеденную тишину:

— ...Луиджи? Луиджи... о, Мадонна! Луиджи!

Луи встает и забирает бутылку.

— Я вижу его насквозь. Он знает, что мы сейчас пьем аперитив, и умирает от зависти.