Легенды, возможно, но я отнюдь не собираюсь их недооценивать.

Я верю в легенды и в неоткрытые секреты, которые аисты пытаются нам поведать.

Впрочем, даже если и так, относитесь ко всему, что я излагаю, и к тому, что мне не удалось здесь выразить, с определенным недоверием, поскольку я, возможно, не самый беспристрастный рассказчик. У меня есть собственные предубеждения. Как ни крути, я никогда особо не жаловала богов и богинь, с их вечной враждой и соперничеством.

Меня бесконечно тронуло, что Мерьем – да будет благословенна ее душа! – в ту ночь сложила башню из камней, построила мост из песен и молитв, чтобы я могла спокойно покинуть этот мир и отойти в мир потусторонний, если он, конечно, существует. Это было чудесное желание, насколько возможно. Однако у нас с сестрой всегда были разные взгляды. Если она хотела, чтобы я перешла в мир иной, где бы меня благополучно препроводили через райские врата, то я предпочитала оставаться там, где была, глубоко в земле.

Когда я умерла и пустота, словно огромный зевающий рот, проглотила меня, поначалу я просто парила в невесомости. Я видела себя на больничной койке, где лежала в коме, и понимала, что это безумно грустно, хотя абсолютно ничего не чувствовала. Между моим сердцем и окружающей его печалью словно была воздвигнута стеклянная стена. А потом открылась дверь и вошла Ада с букетов цветов в руке, ее улыбка постепенно увядала с каждым неуверенным шагом, и я больше не могла этого видеть.

Я была не готова оставить их. Не могла я и еще раз переместиться. Я хотела, чтобы меня и дальше удерживала любовь – единственная вещь, которую люди не смогли уничтожить. Но где мне было найти приют теперь, когда я уже не числилась среди живых и лишилась тела, оболочки, формы? И тут я поняла. Старое фиговое дерево! Где же мне еще искать пристанище, если не в его древесных объятиях?

После похорон, глядя, как день потихоньку идет на убыль и свет становится темным безмолвием, я парила в воздухе, кружа над Ficus carica. Я проникла в сосудистую систему фигового дерева, вобрала в себя воду из листьев и снова вдохнула в себя жизнь через его поры.

Бедняжка смоковница! Когда я перешла в нее, она внезапно по уши влюбилась в моего мужа. Впрочем, я не возражала. Скорее, наоборот, я была счастлива. И у меня даже возник вопрос: а что, если в один прекрасный день Костасу суждено ответить ей взаимностью? Если, конечно, человеку суждено влюбиться в дерево.

Женщины, по крайней мере там, откуда я родом, время от времени действительно превращались в местную флору. Дефне, Дафне, Дафна… Спасаясь от влюбленного в нее Аполлона, Дафна превратилась в лавровое дерево. Ее кожа стала тонкой корой, руки – гибкими ветвями, волосы – шелковистой листвой, и, как повествует Овидий, «резвая раньше нога становится медленным корнем». И если Дафна обратилась в дерево, чтобы убежать от любви, я превращаюсь в дерево, чтобы удержать любовь.