Итак, Хомяков «мастерски ловил и мучил на диалектической жаровне остановившихся на полдороге, пугал робких, приводил в отчаяние дилетантов и при всем этом смеялся, как казалось, от души» (157). Оказывается, Илья Муромец – не богатырь вовсе, а «закалившийся старый бретер диалектики», который «больше сбивал, чем убеждал»; даже восточные азиатские черты лица выражают что-то затаенное и лукавое.

Шаг за шагом пропорции в изготовлении красок для портрета Хомякова (ложка меда – ложка дегтя) меняются: капля похвалы окружается черпаками брани. Хомяков во всякое время дня и ночи готов на запутаннейший спор и употребляет для торжества своего славянского воззрения все на свете. Но это «все на свете» оказывается всего-навсего казуистикой византийских богословов и тонкостями изворотливого логиста, а возражения его, «часто мнимые», «ослепляют и сбивают с толку» (157).

«Я не думаю, чтоб кто-нибудь из славян сделал больше для распространения их воззрения, чем Хомяков. Вся его жизнь, человека очень богатого и не служившего, была отдана пропаганде», – пишет Герцен (158). Но в следующем абзаце сам уничтожает добрый смысл сказанного: оказывается, Хомяков «беспрерывной суетой споров и хлопотливо-праздной полемикой» всего лишь «заглушал то же чувство пустоты, которое, с своей стороны, заглушало все светлое в его товарищах и ближайших друзьях» (159). Для сравнения напомню мнение Достоевского: «Разумеется, Герцен должен был стать социалистом, и именно как русский барич, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только “логического течения идей” и от сердечной пустоты на родине» (21, 9).

Герцен куда жестче говорит о товарищах Хомякова, чем Достоевский о нем самом: Герцен видит их неизменно людьми сломленными, заеденными николаевским временем, живыми мертвецами, печальными тенями на рубеже народного воскресения, они настолько преждевременно состарились, что уже не скидывали савана (159). Ведь если нет желания пить запоем, сечь мужиков или играть в карты, остается броситься, как в прорубь, в «отчаянное Православие, в неистовый славянизм» (162).

Чувство пустоты, которое, по мнению Герцена, питало полемический дар Хомякова, подвигло его «поехать гулять по Европе». И вот насмешливая картинка европейского путешествия, совершенного «во время сонного и скучного царствования Карла Х» (то ли дело путешествие Герцена по Европе, объятой пожаром революции!). «Докончив в Париже свою забытую трагедию “Ермак” и потолковавши со всякими чехами и далматами на обратном пути, он воротился. Все скучно! По счастию, открылась турецкая война, он пошел в полк, без нужды, без цели и отправился в Турцию. Война кончилась, и кончилась другая забытая трагедия – “Дмитрий Самозванец”. Опять скука! В этой скуке, в этой тоске, при этой страшной обстановке и страшной пустоте мелькнула какая-то новая мысль; едва высказанная, она была осмеяна; тем яростнее бросился на отстаивание ее Хомяков, тем глубже взошла она в плоть и кровь Киреевских» (162).