Итак, пустота и скука – вот что, по Герцену, кроется за могучей, но бесполезной силой этого нового Ильи Муромца. Ни слова не скажет Герцен ни о богословских трудах Хомякова, ни о его стихах, ни даже о его деятельности по крестьянской реформе. Он запомнит всего один «пустой» спор, ибо разве что от скуки можно защищать такую мысль, как возможность разума дойти до истины. Этот диалог Герцен приводит как доказательство своей победы над Хомяковым. «Если разум оставить на самого себя, то, бродя в пустоте и строя категорию за категорией, он (разум. – Л С.) может обличить свои законы, но никогда не дойдет ни до понятия о духе, ни до понятия о бессмертии», – так формулирует Герцен позицию Хомякова (157).

Несомненно одно: если этот спор – лишь провокация для умов робких и слабых; если инициатором спора движет не уверенность в неколебимости религиозного чувства, не твердая убежденность в неопровержимости вероисповедной истины[622], а лишь пустота и скука; если он, споря, всего только испытывает свою артистическую силу, ловит в свои сети и издевательски мучает жертву, поджаривая ее на жаровне иезуитской диалектики, – тогда это не Хомяков, признанный вождь славянофилов, а схема, набросок русского барина, с беспредельной, но бесполезной силой героя, который уже есть в мире и в России, но который еще не написан Достоевским. Тогда это тот самый герой, кто потерял различие между добром и злом, тот, кто (как Герцен) записался в граждане кантона Ури, ибо в России ничем не связан[623] и может проповедовать что угодно и кому угодно из праздности, доводя собеседников до исступленного безумия.

Герцен, преследуя политические цели, предельно исказил образ Хомякова, вынув из него духовную, религиозную составляющую[624]. Достоевский, судивший о Хомякове по иным источникам[625], не поверил оценкам Герцена, но увидел общую тенденцию «Былого и дум», прочитанных ранее и перечитанных как раз накануне работы над «Бесами». «Апокалипсис» – так назовет Достоевский ту самую описанную в мемуарах тему спора. «Сообразите, что значит зверь, как не мир, оставивший веру; ум, оставшийся на себя одного, отвергший, на основании науки, возможность непосредственного сношения с Богом, возможность откровения и чуда появления Бога на земле», – запишет он в черновике к роману (11, 186). В этом месте черновиков Ставрогин говорит Шатову: «Да ведь это всё старое, славянофильское» (11, 186). А Шатов объясняет разницу в подходах. «Славянофилы – барская затея, икона (Киреевский). Никогда они не могут верить непосредственно. Славянофил думает выехать только свойствами русского народа, но без Православия не выедешь, никакие свойства ничего не сделают, если мир потеряет веру» (Там же). То есть Шатов говорит Ставрогину о славянофилах, видя их как бы в зеркале мемуаров Герцена.