А главное – поставлено в прямую связь одушевление людей от защиты Отечества к жажде перемен.

Россия присмирела снова,

И пуще царь пошел кутить,

Но искра пламени иного

Уже издавна, может быть…

Для включения в сюжет изображения этого события была невозможность абсолютная, но оно включено не только в рукописные варианты – даже и в печатный текст романа: увидим и эту косвенную дань уважения «грозе двенадцатого года», породившей и это движение.

Связь двух значимых дат (1812 и 1825) Пушкин осознавал исключительно остро. Поэт не удаляется в прошлое. Он впервые показал, как современность становится историей.

Пушкинский роман полифоничен. Поэт воспел исторический пожар белокаменной. Потом переключился на бытовые картины. И здесь немалый диапазон. Подвижность точки обзора принципиально существенна в «Евгении Онегине». Вот и здесь: мы видим мир глазами самих участников, с точки зрения тех отношений, которые их самих вполне устраивают. Какие претензии: «Родне, прибывшей издалеча, / Повсюду ласковая встреча…» И ведь-таки «пристроили девушку»; по их понятиям, очень даже удачно… Мы видим мир глазами Татьяны и вместе с ней мучимся, не в силах не откликнуться участием на добро, хотя бы субъективное добро, но и не в силах принять это добро как истинное добро. Наступает пора, когда происходит перелом. Казалось бы, ничего не переменилось: зрительно перед читателем продолжает развертываться та же самая панорама. Фактически это лишь блестящая иллюзия непрерывности. А что же, собственно, переменилось? Вероятно, освещение: стали резкими свет и тени, стерлись румяна, прорезались складки и морщины. Чуть-чуть смещены линии: портретно точное изображение превращается в шарж.

Но в них не видно перемены;

Всё в них на старый образец…

А кто это распознает «старый образец»? Ответ очевидный: это вновь обозначился активный автор-рассказчик. А причем здесь «образец» – ведь московская картина появляется впервые (упоминаний второй главы для сравнения недостаточно). Ю. М. Лотман видит здесь «очевидную ориентацию Пушкина на изображение Москвы в комедии “Горе от ума”…». Гипотеза убедительная, но проведена она некорректно: «тон седьмой главы существенно отличается от тона комедии. Формально (“по календарю”) действие происходит в 1822 г., но время описания сказалось на облике изображаемого мира: это Москва после 14 декабря 1825 г., опустевшая и утратившая блестящих представителей умственной жизни»186. Тона главы и комедии действительно отличаются, но потому, что в романе две Москвы, героическая и бытовая, а в комедии только бытовая. Зато в изображении быта Пушкин действительно берет комедию за образец. На то и консерватизм, чтобы не замечать движения времени.