Потом пили чай с сушками. Разливала Татьяна Федоровна. Скрябин сидел традиционно против нее в кресле-стуле.

— Сашь, сказала, — показываясь в дверях Марья Александровна, — пора делать отцовское благословение.

Скрябин встал и пошел в детскую. Ариадна и Юлиан уже лежали в кроватках. Тут же был и третий младенец. Скрябин обошел, целуя их и крестя на ночь, потом вышел, но в конце коридора уже пошел вприпрыжку, а войдя в гостиную, начал делать легкие антраша и весело говорил:

— Ну, теперь я свободен... Наконец я свободен. Надо бы закусить... Тася, дай нам ветчины, сыру, хлеба... И пиво... А почему обычное пиво... Я ведь просил пиво Шитта...

— В лавке не было сегодня Шитта,— оправдывалась Татьяна Федоровна.

— Жаль одно,— сказал доктор, наливая себе обычного пива, — за пивом Шитта особенно приятно мечтать о «Мистерии» Александра Николаевича... Сегодня чудесные условия для разговора о «Мистерии», нет только Гольденвейзера.

Он желчно засмеялся.

— Верно, — сказал Подгаецкий, — как можно говорить о «Мистерии» Александра Николаевича при толстовце?

— Да, да. Толстой — это тип рационалиста в религии... Эго сплошной скандал и дилетантство... — сердился уже Скрябин. — В нем нет никакой мистики, он не понимает даже, что такое мистика.

— Толстой ужасный лицемер, — поддакнула Татьяна Федоровна. — В нем все фальшиво от начала до конца.

— Абсолютно, — сказал Подгаецкий. — По-моему, это такой же символ враждебного мира, как Чайковский, Рахманинов или Танеев.

— Толстой, — говорил Скрябин, — имеет как будто огромную склонность быть праведником, но никакой к тому способности. Это, так сказать, бездарный праведник... Чехов просто скучен, а Толстой к тому же и в праведники рвется.

— Толстой совершенно бездарный, — как испорченное усиленное эхо, отозвался Подгаецкий, жуя ветчину.

— А ведь знаете, это большие способности, — говорил Скрябин, — все равно, как к композиции. Есть люди, способные к праведности, а есть бездарности, и с ними что ни делать, ничего у них не выходит. Толстой по природе страшно злой, а хочет быть добрым. Злость же кипит в каждом его слове.

— А вот Александр Николаевич наоборот, — сказала Татьяна Федоровна, хочет быть иногда злым, а все выходит у него по-доброму. Хочет сатанизма, а получается праведность.

— Вот я уж вовсе не такой добрый, — вдруг запротестовал Скрябин. — Я тоже бедовый, не меньше Толстого...

— Странно, — желчно сказал доктор, — что Кусевицкий до сих нор не стал толстовцем... Для этого все данные... Миллионы есть и лицемерия хватает.

— Вы знаете, — после раздумия сказал Скрябин, — возможно, доктор прав... А эта история с Волгой... Это ведь довольно любопытно.