– Ннет, – краснея, ответил Олег. Что-то, более сильное, чем самолюбие, заставило его сказать «нет».

– А ты не сердись, паренек! Тут я виноватая. Что живу – виновата, что к отцу твоему присохла... что с войны необласканной вяну... Баба без воздуха проживет, без ласки зачахнет...

«Как говорит она! Как сильно и страстно говорит!» – отметил Олег про себя. Того первоначально взятого ровного тона уж нет и в помине. Ни зарей, ни цветком, ни облаком – черною тучей, из которой не дождь – скорбь вылилась, никла к земле женщина, голос ее глухо, грозно погремливал, глаза отсвечивали молниями.

– Оставь мне его! – вроде просила, но попробуй откажи, попробуй прикрикни на нее: ведь это сама жизнь, сама природа! – Все для тебя сделаю, паренек!

– Разве я отнимаю?

– Отнимаешь. И не только у меня. У себя тоже. Вижу, как гнется он по ночам. Виду не кажет, а я не слепа. Пощади его! – Так она не о себе, об отце больше-то переживает. Ну что ж, и мне отец дорог. – В матери к тебе не прошусь. Мать никем не заменишь. Женой ему хочу быть, сестрой, полюбовницей, – кем скажешь, лишь бы с ним! Кто его побережет? Ты об этом подумай. У тебя своя стежка, а он в годах... – Федосья рывком склонилась, схватила горсть снегу, приложив его к разгоряченному лбу. Снег таял, стекал по лицу, как слезы, но сама женщина не плакала. Если б она плакала, Олегу было бы легче. Есть люди, которые никогда не плачут. Их слезы внутри. Федосья из этих людей, наверно. Вон сколько пережила, но молчала, не жаловалась никому. А если открылась сейчас, то не для того, чтоб растрогать Олега: хотела убедить его в своей правоте, в том, что она действительно необходима Пронину, а Пронин – ей. – Не добивай отца, будь милостив. Скажи, что не сердишься, – и полегчает ему.

– Сказал бы – язык буксует... будто глина во рту, – застенчиво признался Олег.

«Господи! – подумала Федосья. – Он же совсем ребенок!»

– А ты напиши ему, паренек! Всего два слова: не сержусь, мол, и только. Он сразу поймет. Отец ведь. Два словечка, паренек! – Федосья опустилась перед ним на колени, словно перед иконой. Олег завертел по-птичьи головой: «Вдруг увидит кто – смеху не оберешься. К чемму эти ммелодрамматические жесты»?

– Ввстаньте! Ввстаньте, пожалуйста!

– Два слова всего! – словно в бреду повторяла Федосья, терзая в руках кисти пуховой шали.

– Да напишу я! Встаньте только! Честное слово, напишу!

– Не суди меня строго, – поднимаясь, сказала Федосья. – Я не тебе, детям покойным кланялась. Зарок давала – помереть вдовой... А вот нарушила... не суди! Поди, простят?