Станеев долго его лечил, отогревал, оттирал, а пес хирел и хирел и хрипло, надсадно кашлял, пока не дошел до того, что уж еле передвигал ноги. Тогда-то, собравшись с силами, он уполз в тайгу умирать, но не умер, а наоборот, вылечился вот этой пахучей травой. Он не помнил – мать ли внушила, подсказал ли древний инстинкт, но, во всяком случае, трава оказалась целительной. Хозяин уж потерял его, погрустил, потом и грустить перестал, озабоченный своими делами, когда около избушки возник Буран. Как же обрадовался Станеев, услыхав сиплый приветственный лай! Буран лаял громко и заразительно: «Вот он я, жив, живехонек!» Нос у него был в крови, видно, взял по пути зайца или какую-то иную живность. Хозяин заметил это, но не выбранил, а только покачал головой. Он вообще редко проявлял свои чувства. А говорил еще реже. И Бурану было жаль его, чем-то вечно озабоченного, задумчивого и доброго. Ведь даже волк... ну да, волк... имеет себе пару.

Теперь шерсть у волкодава не дыбилась. Как, впрочем, не дыбилась и тогда, когда Бурана самого называли Волком. Он спокойно ловил чуткими ноздрями и запахи, идущие из-под земли, и верхние запахи: трав, ягод, кустарников, здесь вот лиса кружила, должно быть, зорила мышей... И снова думал пес о хозяине, который несчастен и одинок, а эта женщина, Раиса, могла бы сделать его счастливым.

Сам Буран о себе не думал. Хотя, конечно... Ах черррт! Гггав!

Из-под самого носа фуркнула куропатка. Вот нашумела, дурища! Отряхнувшись и посмотрев вокруг, не видел ли кто его мимолетного испуга, Буран смущенно пролаял еще разок и медленно побрел своим же следом обратно.

Уже немолод и столько повидал на веку, а что-то тревожит, тревожит неясно, словно встреча в тумане, потому что ясно до конца никогда не бывает. Это нестрашно, бояться давно перестал, но что-то тревожит и тревожит...

Уха поспела.

Раиса и хозяин сидели в избе за ранним ужином. Костер прогорел, лишь несколько головешек раздраженно шипели друг на друга, потому что сверху на них поливал из носка черный, как негр, чайник. Он точно потешался над их злостью, сплевывал в обугленные тупые морды кипящую слюну и озорновато подсвистывал.

Чайнику было весело. Буран грустил. Да и люди не слишком веселились. Они без аппетита хлебали уху, изредка перебрасываясь словами. На середине стола стоял графинчик спирта. Его не трогали. Над столом висела фотография пожилого человека с большими удивленными глазами. Наморщив лоб, он смотрел на огромный дымный гриб, подперевший небо. За его спиною хмурился рослый старик, одетый как Робинзон Крузо, и указывал пальцем на гигантский факел.