Мало того, я понимал, что означает этот свет. Кедаев был крайне аппетитен. Багровые лучи сообщали всем заинтересованным лицам, что на вершине пирамиды их ожидает роскошное, сытное и невероятно вкусное блюдо. И эти заинтересованные лица — вернее, морды, — уже вовсю лезли вверх по каменным ступеням. Я с содроганием понял, что анимограмму Кедаева оживляет уже не мое внимание — а их…

Кедаев несколько раз обошел площадку, глядя вниз. Но спрятаться было некуда. А потом его захлестнула взлетевшая со всех четырех сторон черно-зеленая живая волна.

Я поглядел на Озириса.

Сначала я не увидел его. В том месте, где он только что пробивался сквозь толпу чертей, теперь были лишь клочья желтого тумана.

А потом я его все-таки нашел.

Я даже не мог сказать, где он. Озирис стал так огромен, что этот вопрос просто потерял смысл. Перед ним уже не было ничего — он сам создавал место для своего следующего шага тем, что его делал. Мне пришло в голову, что нечто похожее происходит с высотным шаром, раздувающимся в стратосфере — только Озирис поднялся над всем существующим так высоко, что занял собой почти всю вселенную. А затем это «почти» отпало. Озирис разросся настолько, что действительно стал всем.

И исчез.

У меня было чувство, что на моих глазах произошло что-то невероятное. Грандиозное. Что-то такое, чего я не имел права видеть. Сперва время мне казалось, что прямо передо мной светится ослепительная звезда, которая одновременно была Озирисом и всем существующим. Потом я понял, что это невозможно, и звезда исчезла.

Теперь я не видел ни пирамиды с Кедаевым, ни желтого тумана — ничего вообще. Вокруг была непроглядная тьма, в которой порывами дул теплый ветер. Но я знал, что распахнутая Озирисом дверь до сих пор открыта. От его побега остался след — шириной с целый мир, и я мог последовать за ним. Во всяком случае, мог немного прогуляться в запретном направлении…

Я пошел вперед.

Сначала я не видел, куда ставлю ноги — но скоро в темноте стало просвечивать подобие дорожки. С каждым шагом я различал все больше деталей.

Это было что-то из детства — уже из моего собственного. Постепенно я начинал видеть не только саму тропу, но и растущие вокруг деревья. Дорожка была обсажена по краям цветами красивых и редких оттенков. Кажется, они назывались «анютины глазки».

Я знал, что, если я смогу увидеть мир целиком и различить небо над головой, произойдет что-то важное. Может быть, мне даже не надо будет возвращаться назад…

И я уже почти догадался, каким это небо должно быть — летним, выгоревшим, светло-голубым в редких белых клочьях, — когда прямо передо мной выросли два черных монаха самого неприветливого вида.