Из такой организации не могло выйти ничего, кроме глупости: вместо дисциплинированной, жаждущей боя подпольной партии получилось нечто вроде Польского сейма; очень рано что Драгомиров, что Иоанн Кронштадтский почувствовали себя настоящими царьками, и даже решения, принятые большинством, проводили в собственных епархиях, лишь если они им нравились. Подобным образом в подполье существовать, конечно же, нельзя, скоро это поняли все трое, – но менять никто ничего не хотел. Партия на всех парах шла к развалу, и, по-моему, каждый из них испытал облегчение, когда он наконец произошел.

Непосредственным поводом для раскола стало требование Соловьева о широком привлечении в партию евреев. Соловьев утверждал, что, вопреки распространенному мнению, Завет между Богом и евреями отнюдь не разорван и не заменен Новым Заветом; напротив, он лишь упрочен, обновлен миллионами жертв, которыми евреи заплатили за свою преданность Авраамовой вере. Победа над злом и спасение человеческого рода будут возможны только при соединении, только при совокупных действиях обоих избранных народов Божьих: народа Ветхого Завета – евреев, и народа Нового Завета – русских.

Драгомиров в принципе был с Соловьевым согласен, однако Иоанн Кронштадтский категорически возражал. Он считал, что всё понимание мира и русской церковью, и русским народом строится на том, что он единственный избранный народ Божий; наделив его особой благодатью, Господь его, единственного, избрал из народов земли, он – народ-мессия. Даже если Соловьев говорит правду, эта правда должна быть скрыта, русский народ никогда ее не примет. А если бы принял, она бы разрушила веру русского человека и в Бога, и в себя самого. Для революции русские были бы тогда навсегда потеряны.

В сущности, – продолжал Ифраимов на следующий день, – всё это грустная история, грустная, а если взглянуть со стороны, то и однообразная. Длинный-длинный ряд людей, народов, стран, которым казалось, что Господь возложил на них особую миссию, их вера и готовность к ней, готовность на любые жертвы, на любые страдания, а в конце жизни, когда заново уже ничего не начнешь, – понимание, что ни они, ни их подвиг никому не нужны, ничего востребовано не будет, всё было напрасно. Муки и горечь последних дней, всё, что еще не сломано в них Богом, они доламывают сами, уверенные, что больше их греха – греха нет, они – самозванцы, не Бог, а они сами избрали себя. Так было и с Россией, и с де Сталь, и с Федоровым, и с Соловьевым, и со многими-многими другими; в частности, с тем человеком, о котором речь пойдет ниже. Никто из них призван не был.