Жермена де Сталь понимала, что если партия выживет, она – и никто другой – после потопа встанет во главе ее, наконец достигнет того, о чем мечтала всегда, от рождения. Благодаря партии, едва сойдет вода и земля подсохнет, она сумеет не только сравняться с Федоровым, но, если захочет, и подмять его под себя. Причем не важно, на чью сторону станет Господь. И всё же куда больше здесь было не расчета, а чистейшего альтруизма: на Ковчеге оказались ее старые товарищи, соратники, и партийная этика, партийная солидарность обязывала де Сталь не дать им погибнуть.

Федоров сознавал опасность. С первого дня, как на землю начал падать снег, чего только он ни делал, чтобы изгнать большевиков с Ковчега, они мешали ему, мешали подготовиться к потопу, ставили под угрозу всё; но де Сталь каждый раз оказывалась у него на пути. Он пытался объяснить ей, что ни о какой партийной солидарности, ни о каком партийном братстве не может быть и речи – те, кого она защищает, разложившиеся маразматики, балласт, отработанный материал и для страны, и для Ковчега, и для самой партии; у него были сильные аргументы: он говорил де Сталь, что если бы они и вправду хотели остаться, и вправду были бы готовы после потопа, как и раньше, служить делу пролетариата, то давно бы снялись с партийного учета по старым местам работы и встали на учет здесь, на Ковчеге.

Этот вопрос, кстати, обсуждался на самом верху, в ЦК, ответ был положительный и при отделении еще за год до потопа образовали партъячейку. Однако никто, кроме несчастного Кронфельда и двух санитарок, когда-то по разнарядке принятых в КПСС, сюда так и не перевелся. Больные руками и ногами держались за свои старые партгруппы, понять их можно: там прошла вся их жизнь, и главное – они надеялись туда вернуться, верили, что вернутся. На прежних местах работы им и их близким пусть не столь регулярно, но перепадали пайки, всякий дефицит, путевки в санатории, лекарства, и конечно, пока они там числились, никто не мог отнять у них право на престижное кладбище и похороны с воинскими почестями.

Федоров это использовал, он говорил ей, что вот она просит, молит за стариков, сама с ним, Федоровым, и со своими ненаглядными детьми (когда ему было надо, он не забывал помянуть ее детей) готова из-за них идти на дно, а больных волнуют только собственные шкурные интересы. Формально, говорил Федоров, они, может быть, и члены КПСС, фактически же назвать их большевиками давно нельзя: они разложились и выбыли из партии, нужды рабочего класса им безразличны. В словах Федорова, конечно, была правда, и де Сталь понимала, что пока старики, как прежде, обращены в прошлое, в мир, обреченный на смерть, доживающий свои последние дни, пока она не добьется, чтобы они встали на партучет здесь, на Ковчеге, у нее нет шансов им помочь. И тогда де Сталь решилась. Все были против нее: и Федоров, и Господь, и сами партийцы; все ее не понимали, все считали предательницей, и в первую очередь – именно товарищи по партии, но она не желала этого знать.