Это не было продиктовано какой-то личной враждой: ему просто казалось, что неизбежное столкновение голосов, соперничество между голосами разной окраски и разного тембра – между высокими и низкими голосами – их естественное взаимное неприятие и вдруг неведомо как рождающееся из него союзное, проникнутое пониманием всего и всех пение – а он знал, что оно рано или поздно непременно будет, – вот к чему он должен стремиться. Он был убежден, что отдельно, без соперничества и ненависти, голосаˊ сразу закиснут; когда же от соседа невозможно спрятаться, отойти и на шаг, когда два их пути, два их понимания мира так резко соприкасаются, давят друг на друга, – они будут вынуждены выкладываться на полную катушку, вынуждены будут открыться. Старицыну он тогда писал, что они, конечно, странный хор. У них нельзя отнять, что они обращены к Богу; в то же время, несмотря на весь свой фанатизм, они на редкость пугливы, и чуть что – разбегаются, уходят в подполье. Невзирая на декларации о готовности пожертвовать жизнью ради счастья людей, в них почти восторженная любовь к конспирации и преувеличенное представление о своей ценности для мира, а потому – едва ли не патологический страх смерти.

Лептагов был уверен, что эта толпа, несмотря на враждебность голосов друг другу, рано или поздно зазвучит, они всё равно сойдутся, а тут еще река, пропустив их через себя, своей водой и течением перевьет и скрестит их, сведет вместе и сплетет; в общем, здесь должна была получиться та честность, за которой он всю жизнь гнался, это действительно должен был быть их, живой, не искусственный голос.

Но реальность оказалась удручающей. Поле хора было почти целиком занято мелкими и оттого особенно отвратительными стычками, склоками. В голосах, которыми они послушно и как бы искренне каялись, было намешано столько злобы человека, которому не дают молиться, которого забивают, так что он сам себя не слышит, что помочь тут не могло ничто.

Сначала Лептагов был обескуражен неудачей, даже думал распустить хор. Но потом ему наконец стало ясно, что любые новации, любая революция должны иметь границы – сейчас же хористов надо развести, разделить, лучше всего поставив на разные берега Волги. Надо полностью вернуть им законы хорового пения и дать возможность хоть как-то успокоиться, прийти в себя. Они внутренне должны были окрепнуть, утвердиться и в собственной правоте, и в силе, и в близости к Богу, – и только тогда он мог им опять сделаться полезен.

Кстати, не так просто оказалось и с Волгой, на которую он очень надеялся, – два берега ее были не равны друг другу. Правый – высокий, вздымающийся и над водой, и над другим берегом, левый – низкий, болотистая луговина, затапливаемая паводковыми водами, и Лептагову пришлось тогда проявить неимоверную изворотливость, чтобы в конце концов все хористы остались довольны полученным местом. Он говорил им, что низким голосам нужен высокий берег; звучание у них тяжелое, оно стелется по земле, а высокие голоса вполне можно поставить на луговину, они легки, устремлены вверх, Господь их услышит; в итоге же оба берега сравняются и это будет честно. Он, конечно же, здесь учел и то, что многие скопцы – крестьяне, а пастбища и пахотные земли на низком берегу богаче. Эсерам же, новым Прометеям, будет приятно нести народу истину с высокого, обрывистого берега, петь, нависая над бездной.