То, что она пела, вело ее, это была самая настоящая импровизация, совершенно свободная импровизация на тему ее партии, и сделать с этим было ничего невозможно. Позже он и договаривался с ней лишь затем, чтобы импровизации были и впрямь для нее естественны, необходимы, чтобы она не сосредоточивалась на них, не считала, что именно их он от нее ждет. То есть он скоро дал ей полную свободу – и боялся одного: что она будет пытаться ему угодить, – не хотел этого и не ждал. И еще она ему очень нравилась, когда приходила и каялась, и виноватилась, что вот, опять не смогла.

Он хорошо помнил ее прежнюю – холодную, жесткую революционерку, этакую Софью Перовскую нового поколения, и помнил, как первый раз она пришла к нему. У нее тогда был совсем небольшой запас жизненных впечатлений, и то, что она знала, было очень четко разделено на черное и белое, между же – пустота, но эта графичность всегда была смягчена тем, что она одновременно жила в нескольких реальностях и с удивительной легкостью переходила, всё время переходила из одной в другую; эмиграция лишь развила в ней это.

То она была народоволка, молодая, презирающая жизнь, всегда готовая к смерти, к тому, чтобы эту жизнь отдать за счастье других людей, и тут же – влюбленная в гимназического учителя, этого живого бога Саваофа, хлыстовка. Причем здесь не было и намека на девичью влюбленность; она хотела его, хотела как женщина – и пела о той единственной ночи, когда они были близки, но тогда она была одурманена и, конечно, ничего помнить не могла, поэтому она всё время придумывала, сочиняла, и эти ее фантазии были такими живыми и в то же время так чисты, искренни и прекрасны, что оторваться было невозможно. Весь хор, не только Лептагов, слушал этот гимн любви, затаив дыхание.

Начиналось всё с романтической девичьей страсти. Влюбленная, она ходила вокруг да около своего избранника, и всё не могла решиться с ним заговорить, лишь гадала на него у единственной местной цыганки. Она была жена-девочка, уже два года она была женой, но так и не познала мужа. Она понимала, что муж ее прав, ценила в нем эту силу воздержания. Он много говорил с ней о чистоте, всякой чистоте – и чистоте рядов, и чистоте идей, помыслов, и о телесной чистоте тоже, – и получалось, что это была бы грязь, если бы партийное задание они замарали обыкновенной похотью. Они, эсеры, боролись с хлыстами за души людей, и он хотел сохранить себя и ее в не меньшей чистоте, чем та, что была у хлыстов. Он был классический тип революционера, человек идеи, и она любила, уважала и преклонялась перед ним именно таким. И вот она от него уходила. От него, как бы хлыста в миру, она уходила к настоящим хлыстам: то были их враги, их политические противники, сейчас они находились в одной лодке, но это ничего не меняло; она уходила к врагам, она предавала своих, чтобы, родив, продлить, продолжить дело врагов.