Он нашел широкий морской ялик, нанял шесть умелых гребцов, бывших прежде матросами Балтийского флота, которые без устали вверх и вниз возили его по реке. Руководил хором он флажками, красным – левым берегом, белым – правым. В молодости он несколько лет проходил на яхте, неплохо знал азбуку Морзе и теперь с флажками в руках мог объясниться с кем угодно. Хотя бы начальные правила этой азбуки – первое, что он требовал и от вновь пришедших хористов.

Впрочем, успехи здесь, к сожалению, были невелики, и с каждым днем голоса чаще и чаще понимали его неправильно. Еще хуже было то, что хористы, которых он то и дело переводил с берега на берег, углубившись в молитву, нередко путали правую и левую руки, забывали, какого флажка должны сейчас слушаться, и тогда сбои были особенно серьезными.

И все-таки, несмотря на эти досадные помехи, по единодушному мнению знавших лептаговский хор, лучше, чем в июне-июле 1939 года, он никогда не пел. Это видел и сам Лептагов, который в те дни очень полюбил вспоминать, с чего всё начиналось. После спевок он часами рассказывал вновь приехавшим, что хористы, которых они сегодня слышали, три-четыре года назад, каясь, частили, комкали слова, переходили то и дело на речитатив или наоборот, перемежая молитву со слезами, просто жаловались, будто всё, что они совершили, весь их грех – по недомыслию. Зачем же им его припоминать? Он рассказывал, как они всхлипывали, шмыгали носом, вообще старались казаться немощными стариками и старухами, были подслеповаты, сгорбленны, грязны, грязь на их лицах была перемешана со слезами столь тщательно, что Лептагову иногда казалось, что это профессиональный грим. Всё в них было убого, и грех их, как они пытались его петь, тоже был убог. Временами вообще было непонятно, могли ли эти люди совершить хоть что-нибудь – неважно, плохое ли, хорошее, – что стоило разговора; такими ничтожными они смотрелись.

Лептагов говорил слушавшим, что, конечно же, он не мог с этим согласиться. Он был буквально вынужден их то и дело останавливать и объяснять, что они должны петь четко, ясно, не забегая вперед. Впрочем, он сожалел, что часто вел себя с ними высокомерно и менторски. Он говорил им, что грех их – ни в словах, которыми они каются, ни в том, как они поют, – не может быть сведен к безделице. Коли они решили предстать перед Господом, нечего, вымаливая прощение, изображать из себя нищих и погорельцев, они другие, и Господь хочет видеть их такими, какие они есть.

Он требовал, чтобы они были одеты строго и скромно, по возможности в черное, потому что сейчас время покаяния и траура, время молитвы и прощания. Грехи их столь велики и непростительны, что было бы неуважением к Богу, Который их породил, превращать всё это в балаган. Жизнь, говорил он им, оказалась слишком страшной и жестокой штукой, чтобы сводить ее к шутовству. Нынешнее время – это время предстояния не только перед Господом, но и перед своей жизнью, перед своим грехом.