До того как перейти к нему, не помешает вернуться к той самой сцене, где в беседе с Голландцем отец девушки зарится на несметные богатства, которыми гружен его корабль:

и корыстолюбивый Даланд тут же предлагает ему в жены свою дочь, заодно ее рекламируя:

В Евангелии с драгоценной жемчужиной сравнивается Царство Небесное (Мф. 13: 45–46), отвергнутое у Вагнера. Для его эклектики показательно, с другой стороны, и ассоциативное соединение этого мотива с противоположным по духу ветхозаветным стихом, очень важным для немецко-протестантской домостроительной традиции – но столь же несовместимым с вагнеровской некрофилией:

Кто найдет жену доблестную? Цена ее выше жемчугов (Притч. 31: 10), —

Кто найдет жену доблестную? Цена ее выше жемчугов (Притч. 31: 10), —

а рядом, в ст. 14, упомянуты и корабли, с которыми сопоставлена эта наилучшая жена: «Она, как купеческие корабли, издалека добывает хлеб свой». Хотя эти цитатные реминисценции указывают на инерционную зависимость Вагнера от обоих Заветов, его Голландец с самого начала мечтает лишь о прекращении любого бытия:

и ему вторит команда Голландца: «Вечное уничтожение, возьми нас!» Для пресловутого вагнеровского «инстинкта смерти» (Г. Киршнер и др.) страдания героя – только один из предлогов, который сменит потом череда разномастных – от шопенгауэровских и буддистских до католических и германско-мифологических – мотивировок. В частности, согласно Вагнеру, именно потому, что настоящая любовь является наивысшим идеалом земной жизни, ей просто не место в ее пределах, и она достигается смертью, блаженством «вечного трансцендентального покоя». Так же, собственно, обстоит у него дело и с христианством. Со схожей мыслью мы уже встречались у Фета, и в обоих случаях порознь правы те, кто говорит о спонтанном схождении каждого из них с Шопенгауэром. Упреждая в этом смысле Толстого и Фета, при знакомстве с ним – только в 1854 году, уже через много лет после «Голландца», – композитор испытал радость встречи и задним числом обрел философскую санкцию для своего хищного пессимизма. К тому времени его беспредметное ранее изуверство уже успеет подыскать ближайшие и удобные мишени.

Несмотря на парадигматические прецеденты, греза о «вечном уничтожении», то есть об истреблении всего человечества, с удивительном воодушевлением культивируется как раз на излете романтизма. Ею одержим был, в частности, юный сатанист и поздний романтик Карл Маркс, проклинавший Бога, а в стихотворной драме 1837 года «Оуланем» (магически инвертированный Эммануэль) мечтавший, чтобы все бытие погрузилось «навеки в Ничто». Сатанистом был и его будущий оппонент – запоздалый романтик Бакунин, дрезденский наставник и друг Вагнера[425].