На ленинско-христологической палитре образа преобладает именно человечность: «Он показал мне величие человека, себя»; «У многих ли в мой возраст есть счастье так верить в „человека вообще“, как я верю; и это потому, что я „человека“ видел воочию» (ВШ: 45–46, 216). Как видим, на Учителя спроецирована тут некая сборная цитата о Ленине из Маяковского и вчерашних богостроителей – Горького с Луначарским: «Мы его видели, мы видели Человека, человека с большой буквы»[534].

В то же время само определение «Человек», конечно, насыщено у Белого принципиально иным, антропософским смыслом, связанным с утопией одухотворенного человечества, которое возвещал и олицетворял собой Штейнер. В нем Белый опознал и самого себя – но себя будущего, такого же, что высвечивается в душах прочих адептов: «Мы это: в будущем» (ВШ: 11). Антропософия аукается у него здесь с известным очерком М. Кольцова о Ленине – «Человек из будущего» (1923), этим футурологическим идеалом ленинской типовой всеобщности, и с более ранней «Мистерией буфф» Маяковского, где тоже действует безликий Человек будущего, который по-хлыстовски вселяется в души завороженных пролетариев: «По-моему, он во мне»; «По-моему, влезть удалось и в меня ему». Теперь, в атмосфере все же несколько еще неуверенной индивидуализации Ленина, в поэме о нем тотальный коллективизм у Маяковского снова растекается абстракцией: «И в каждом – Ильич» – на всякий случай дополненной усредненностью старого образца: «Он, как вы и я, совсем такой же…»; «Но Ленин меж равными был первейший». Как раз этот коллективистский пафос безличного равенства Белому остался совершенно чужд.

Перестраиваясь на ходу, свою жаркую любовь к Владимиру Ильичу казенный бард успел отождествить с любовью к партии, которая все явственней заменяла у партаппарата прежние аморфные «массы». Именно поэтому у Маяковского «партия и Ленин – близнецы-братья»; да и поэму он посвятил РКП, вроде того, как Сталин посвятит свои «Вопросы ленинизма» «ленинскому призыву» – его новой социальной опоре и кадровому резерву партии.

Зато в ВШ партия с первых же строк замещена самой Россией: «Сравненье одно: так же [как Штейнера] я люблю Родину»; «В любви к родине и в любви к доктору Штейнеру может быть и все оправдание мое» (ВШ: 4). Вспомнит он и о вещем русофильстве Учителя.

Свою потайную вселенную Белый возводит в Кучино из подручного коммунистического сырья. Это тот теневой мир, где он восстанавливает справедливость и перераспределяет приоритеты – например, в том, что касается изначальной истины, искаженной ее мнимыми приверженцами. Здесь Доктор, конечно, тоже ассоциируется с Лениным и его преемниками вроде Сталина, призывавшими к творческому, а не «догматическому» прочтению марксизма, – но его подвиг куда величественней, поскольку Штейнер реставрировал самые «основы христианства, заштампованные догмами с первых же веков»[535] – да и вообще его не зря так поносили «„догматики“ всех сортов» (ВШ: 29, 43).