«Твое», «мое» и «хата с краю» – с этим было покончено в Дорнахе. И в политическом, и в культурном отношении «дорнахцы» моего времени – крайне левые: – и вот еще причина, уже чисто социальная, почему их грызла антропософская буржуазия (ВШ: 243–244).

«Твое», «мое» и «хата с краю» – с этим было покончено в Дорнахе. И в политическом, и в культурном отношении «дорнахцы» моего времени – крайне левые: – и вот еще причина, уже чисто социальная, почему их грызла антропософская буржуазия (ВШ: 243–244).

Так Белый из финансовой нужды делает пролетарскую добродетель, приписывая ее и самому Штейнеру: «В дорнахских конфликтах он стоял с „голытьбой“ против богатых „святош“» (ВШ: 38); в конце концов, «ведь он сам – сын народа» (ВШ: 255).

Да и вообще он «не покладая рук трудился в Дорнахе над созданием „нового быта“» (ВШ: 38), того самого, о котором в СССР денно и нощно твердили тогда большевики, – а его собственная квартира «производила впечатление ячейки рабочей коммуны, которой не до комфорта», так что аскетически деловой ее антураж поражал посетителей своей «крайней простотой, крайней незатейливостью!» (ВШ: 88). Здесь он тоже по всем параметрам решительно превосходит простого и скромного в быту Ильича (по-прежнему не упоминаемого и скрытого где-то за кулисами действия). Ибо штейнеровские преимущества – это «более чем простота, более чем просто трезвость, и более чем скромность» (ВШ: 89). Короче, перед нами отнюдь не антропософский двойник коммунистического главаря, а его светозарный антипод, торжествующий свой духовный триумф, несмотря на интриги и козни.

Благодаря Штейнеру его разноплеменные адепты «стали в хорошем смысле интернационалистами [есть, выходит, и какой-то иной, „нехороший“ интернационализм]; они освободились от биологического национализма». В годину войны он призывал их «устоять в напоре вражды, могущей всех нас рассеять»: ведь «мы, дорнахцы: большая семья: из 19 наций» (ВШ: 37; настоящий сгусток беловских пацифистских тирад см. там же: 237–241). Не зря Штейнера – конечно, тоже подобно Ленину – обзывали «предателем отечества» (ВШ: 74), «немецким агентом» (ВШ: 240), но заодно и эмиссаром Антанты. А между тем, «не одобряя политики империализма германского, знал он отчетливо, что авантюра войны спровоцирована: деятельностью „Антанты“» (ВШ: 271) – убеждение, заметим, в старой России чудесно отвечавшее прогерманским и антибританским настроениям крайне правых (к которым так близок был Белый)[538], а в новой – большевистскому германофильству 1920-х годов, замешанному на ненависти к покойной Антанте. Неудивительно, что, как пишет мемуарист, разные контрразведки на пару с иезуитами и оккультными врагами Доктора упорно преследовали дорнахцев (ВШ: 39, 282) – и самого автора[539]: так всегдашняя паранойя Белого[540] уже смыкается со столь же паранойяльной советской шпиономанией.