Наши водители, – продолжает Белый, – договариваются до геркулесовых столпов индивидуализма и антропотеизма <…> Но долго-долго придется ждать революции духовной: она произойдет в современном правительстве не прежде, чем последний рядовой коммунист будет вынужден сказать вместе с Троцким, что пора практически заняться взятием в свои руки своего собственного подсознания, т. е. прежде всего разглядеть подсознание коммунизма[544].

Конечно, маркированные Белым «индивидуализм и антропотеизм» вопиюще расходились с привычным советским культом слитных масс, несовместимым с эсеровским культом героев. Ведь это и был тот проповедуемый Цехновицером новый подход к ленинской особе, который в кремлевской пропаганде наметился, впрочем, еще при жизни диктатора и который был капитально адаптирован самим Белым в ВШ. В то же время «антропотеизм» Ленинианы, безусловно, напомнил ему и о родной антропософии.

Что же касается прожектов Троцкого, отмеченных в письме, то в них он надеялся на политкомиссарский манер утилизовать любезный ему фрейдизм. Так в бытность председателем Реввоенсовета он тиранически подчинял себе чуждые силы и народную стихию в РККА. Теперь, грезя о контроле над инстинктами и «физиологическими процессами», он по существу ничуть не отходил от былого комиссарства, соединив его с общебольшевистской верой в преображение косной природы по воле зиждительного начальства[545]: нечто вроде «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики» (на Западе, однако, сходные проекты реализовывали без идеологических заклинаний). Хотя на сей раз Троцкий попросту интериоризировал очередную «Кубань», Белый, несомненно, уловил тут родство со своей антропософской темой «самосознающей души». К соответствующему трактату он и приступит через два года в Кучине[546].

Ниже в письме Белый, как всегда, амбициозно, со своими приватными перипетиями синхронизирует перечень судьбоносных явлений или «событий мировой жизни» – таких, как наводнения во Франции, землетрясение в Японии или слухи о предстоящем потопе в Москве. В то же время он очень внимательно следит и за накипавшей внутрисоветской сварой. Завершая свой глобальный обзор, Белый рассказывает, что в Москве они вместе с женой «на праздниках [конечно, рождественских и новогодних] жили инцидентом с Троцким, борьбой с оппозицией; читали от доски до доски отчеты о заседаниях ВЦИК’а». Затем – ключевая мета: «Умер Ленин»[547].

Так или иначе, приведенные замечания о Троцком свидетельствуют все же, что отношение Белого к нему не исчерпывалось враждой и обидой – на деле оно оставалось достаточно контроверсальным. Более того, в этой, вообще столь типичной для Белого, амбивалентности[548] таилась и психологическая возможность некой самоидентификации с ним – либо даже замещения его собственной личностью.