– Нервничаешь? – спрашиваю я. – Перед первым своим спектаклем я так волновалась, что меня чуть не стошнило.
– Но ты же играла кого-то из массовки?
– Да. – Я усмехаюсь. – Но даже в массовке можно все испортить. Реплик не было, но я могла пукнуть в микрофон, например.
Ной смеется так искренне, что я невольно присоединяюсь к нему.
– Должна ли твоя история меня успокоить? – спрашивает он.
– Ну, в микрофон я не пукнула. И не только в микрофон, – быстро добавляю я.
Он прижимает меня к себе.
– Нервничаешь?
– Немного. Но мне трудно понять, это из-за премьеры или… из-за всего прочего.
Он оборачивается ко мне с полуулыбкой.
– Прочего?
– Прочего? – Я тоже едва заметно улыбаюсь.
И вот мы уже целуемся. Целуемся в вечер премьеры в будке осветителей. Полного объятия не получается: колено Ноя навалилось на мое, я упираюсь ладонями в пол. Но мне нравится эта восхитительная неловкость. Она дарит мне зудящее чувство ностальгии: тоску по минутам, которые мне еще не довелось даже прожить, вроде беспорядочных прикосновений во время свиданий в средней школе или первых летних поцелуев в лунном свете у бассейна.
– Можешь ли ты представить себе, – тихо и почти не дыша говорит Ной, – как долго я представлял себе этот момент?
– Конкретно этот? В будке осветителей?
– Ага. – Он снова мягко касается моих губ. – И не только здесь. Будки осветителей, туалеты, самолеты, туалеты в самолетах. Где угодно.
Мне даже осознать это тяжело. Мы так непринужденно переходим от шуток и разговоров к поцелуям и обратно, как будто в этом мире нет ничего более привычного. Мне всегда казалось, поцелуй – это своего рода превращение: музыка играет, задний план размыт, в голове нет ни одной мысли, только ощущения.
Но все совершенно не так.
На самом деле это и нежное прикосновение губ Ноя к моим, и приятная боль где-то в животе. И то, как он даже десять секунд помолчать не может, даже когда целует меня, поэтому я то и дело начинаю хихикать. И то, как нас охватывает тревога и мы начинаем судорожно проверять время, чтобы не пропустить начало.
Но мне все равно нравится.