– Хуанито, – задумчиво повторила дона Мария. – Нет, не пойдёт. Записали уже мальчика-то?
– Нет, дона Мария, – сказал Эурисио, вернувшийся с лампой. – Крестины в субботу.
Дона Мария взяла лампу, подняла повыше над колясочкой с неподвижным младенцем и кивнула Эурисио, что можно включать. Вспыхнул яркий свет, и дона Мария опустила лампу ниже, направив её свет прямо младенцу в глаза.
– Эй, – сказала дона Мария, – эй, возвращайся, слышишь. Возвращайся, здесь тебя ждут.
Какое-то время ничего не происходило: дона Мария неподвижно стояла над колясочкой и светила лампой младенцу в глаза, Розалия и Эурисио замерли, кто где стоял, боялись шелохнуться и даже вдохнуть. Наконец, по комнате словно бы пробежал лёгкий ветерок, и всё разом переменилось: младенец завозился, закряхтел, захныкал, Розалия всплеснула руками, кинулась к колясочке, бормоча что-то ласковое и утешительное, дона Мария отдала лампу Эурисио и потёрла поясницу.
– Смотрите только, – подняв палец, сказала дона Мария Розалии, прижимающей живого и недовольного младенца к груди, и Эурисио, точно так же прижимающего к груди лампу, – чтоб мне никому ни слова! А то ещё не хватало.
– Конечно-конечно, мы никому, дона Мария, вот ни единой душе, Пресвятой Девой клянусь, спасительница вы наша, никому, – запричитала Розалия.
Дона Мария покивала, ещё раз погрозила пальцем обоим супругам, развернулась и вышла из комнаты – домой, спать.
– Дона Мария, – Эурисио нагнал её на самом пороге. – Дона Мария, как же нам младенца-то теперь крестить, каким таким именем?
– Хм, – сказала дона Мария, – Хммм.
Вернулась в дом, снова поднялась в спальню, взглянула успокоившемуся младенцу в лицо.
– Звать его Педро, – наконец сказала дона Мария. – Педро Бьенвенидо, пусть так и запишут.