Старик не хочет говорить ни о чем. Он замкнут и озлоблен. Пожалуй, единственная тема, которая может вызвать его улыбку, – это стихи. Его собственные стихи. Да, этот грязный, оборванный старик пишет стихи. И его лицо светлеет, когда он берет в руки толстую тетрадь, чтобы вслух прочитать что-нибудь из нее. Но беда в том, что стихи эти очень плохи. Причем плохи настолько, что это ясно даже ничего не понимающему в поэзии. От этого старика становится жалко еще больше. Да, жалость увеличивается, но эту жалость нельзя назвать состраданием. Состраданием было бы признание этих стихов, попытка найти спрятанный в них смысл. Но беспощадный голос продолжает повторять, что стихи никудышны и ни на что не годны. Впрочем, самому старику все равно, он улыбается и продолжает листать тетрадь.

2006

Речь

Речь

Уже с самого утра он начал чувствовать, что его Речь готова, что бессвязные обрывки наконец соединились в одно целое, сгустились в стройную систему. Он ощущал то ликование, которое называл для себя «научной радостью». Просто ему казалось, что это чувство сродни восторгу ученого, завершившего огромный исследовательский труд. В этот миг годы кропотливого накопления материала перестают казаться бесцветными и бессмысленными – они обретают сакральное значение. Речь готова. Сегодня же он произнесет ее на главной площади города. Сегодня же.

На площади с утра как всегда было столпотворение. Прохожие хаотично копошились, сталкивались друг с другом, ругались, кричали, толкались, гоготали. Но он все продумал. Он знал, что привлечет единовременное внимание всех. Он забрался на постамент памятника и, разогнав сонных голубей, набрал в легкие воздуха и издал самый истошный крик, на какой только был способен. И что же вы думаете? Суета прекратилась. Все замерли и посмотрели в его сторону. Все поняли, что должно произойти нечто из ряда вон выходящее.

И тут он осознал, что не рассчитал силы. После такого крика ему требовалось некоторое время, чтобы отдышаться. Но времени-то как раз не было. Ни секунды. И тогда он понял, что нужно начинать свою Речь. Потому что иначе эта немая сцена закончится уже через несколько секунд. И он начал говорить, но с ужасом ощутил, что говорит совсем не так громко, как того требовали обстоятельства. Площадь была огромной, и, чтобы быть услышанным, он обязан был декламировать ясно и громогласно, иначе стоящие дальше чем на пять – десять метров не разберут ни слова. Но вдобавок к этому он почувствовал, что говорит не просто тихо, но еще и со множеством запинок, что он сбивается с одной темы на другую, что его стройные предложения рушатся даже не на словосочетания и отдельные слова, но на бессвязные слоги и звуки. И эти осколки сыплются вместе с мокрым снегом на асфальт, к подножию памятника. И там внизу его Речь превращается в серый комок и стаптывается множеством сапог в грязное месиво.