В самолете другой русский сказал ему:
– Наши пилоты в такую штормовую погоду не летают, а вот европейцы – сумасброды, считают себя достаточно опытными для любой погоды.
Когда самолет взлетел, поначалу все было в порядке, он набирал высоту, ливень не ощущался, но затем он вошел в гущу грозовых облаков, и молнии сверкали уже не где-то высоко, а справа и слева от самолета; машину трясло. Сергей оглянулся по сторонам. Многие пассажиры сидели бледные, кто-то закрыл глаза и вжался в кресло, руками вцепившись в подлокотники, словно от того, как крепко они держались за них, зависело их спасение. Другой пассажир лет сорока, приятный моложавый француз в дорогом костюме, поймал его обеспокоенный взгляд и сказал Сергею на ломаном английском:
– Надо только подняться выше, и тогда грозовые тучи будут внизу, они будут не страшны. Пилот знает, что делает.
Но самолет продолжало трясти, громко стучали шкафчики над головами, судорожно дергались спинки кресел. Сергей откинулся в кресле, перестав искать глазами какое-то объяснение, предсказание крушения или, наоборот, избавления, кроме того, что он получил от француза. Он стал смотреть в его хладнокровное лицо, одно придававшее ему уверенность. Как это странно, думал он: многие считают, что катастрофа – это умереть, перестать существовать, позволить кому-то стереть свою программу с лица земли, они будто не ведают и никогда не постигнут, что настоящая катастрофа – это погибнуть, когда есть незавершенное дело размером с целый мир и длиною во многие-многие жизни. Это ли не растраченная сила, не напрасно рассыпанная в воздухе мощь!
Оттого-то этого быть не могло, не могло произойти! – твердил себе Сергей. Вот он закроет веки, а затем откроет вновь – и самолет перестанет трясти, а вдоль крыльев будут струиться желтые нити косого света заката, растекающегося над периной грозовых туч, а те, черные, тяжелые, полыхающие молниями, останутся далеко внизу, словно их никогда и не было.
Юля с напряжением ждала, когда ей пришлют контакты врача, название протокола и ссылку на сайт. Вместе с ней ждал и Йохан. Катя не поняла их тайных взглядов, секретных слов и решила, что они готовят ей какой-то подарок, и ее настроение, в последнее время подавленное из-за начавшегося домашнего обучения, преднизолона, изменений во внешности, сменилось легкостью. Она сновала туда-сюда, то наверх в свою комнату, то вниз, на кухню, где могла полакомиться.
Как преобразилось время в зависимости от внутренней жажды события, долгожданного сообщения: казалось, каждая минута равнялась часу, а час – вечности. Два часа обсуждений с Йоханом, сбивчивых, не всегда по делу, порой повторяющихся, а порой глубоких и доходящих непременно до самой сути, сути неотложной и неоспоримой, показались протяженностью в целую жизнь.