…Утро. Осень, холодное солнце; в синем воздухе долгий блеск, золотые и чёрные листики, их осталось немного, в палате запах солнечной и холодной осени. Перевязка, весело сообщает мне врач, точно едем на праздник. В перевязочной сияет солнце, никель, кафель, стекло. Ледяная тоска… я мёрзну, ну-ка, приподнимись, мощной лапой берёт врач меня за плечи, и я вижу себя без бинтов, отражённым в стеклянном шкафу.

Это настолько страшно, что по лбу и вискам у меня течёт очень горячий пот. Побледнел! Отчего побледнел? Тебе нехорошо?.. Меня медленно опускают.

– Молодцом! говорит гулко врач (холодное эхо кафеля перевязочной), говорит, что-то быстро и опытно (больно) проделывая на мне, – молодцом! Замечательный пациент; невероятного жизнелюбия. Живучий, как сто… котов. Ты, мой милый, великолепен.

– Великолепен… – бормочет он.

– Н-да… – с сомнением говорит он. – Должен заметить, у других это выходит удачнее.

– Конечно… – озлобляюсь вдруг я. – Они вам не докучают.

Я говорю это неожиданно для себя, для врача, для сестёр. Голос у меня хриплый, тяжёлый и ворочается с трудом. Врач краснеет, он понимает, что вышла двусмысленность.

– Заговорил! – смеётся он. – …Как зовут тебя?

Я кривлюсь.

– Ладно. Завтра расскажешь.

Сестра чем-то моет меня, из меня торчат трубочки.

– Это зачем?

– Дренаж, – говорит врач. Дренаж, как мне помнится, что-то из землеустройства, но думать мне лень. У врача под халатом воротник армейской рубашки.

– Вы старший лейтенант?

– Лейтенант, – соглашается он. (Позднее я вижу его в майорских погонах.)

– Я курить хочу.

– Курить тебе вредно.

– Гиппократ бы мне дал. – Я не знаю, откуда выскакивает у меня Гиппократ, это новое для меня слово.

– Замолчи, ради бога.

Я молчу.