– Вот, – очень грустно сказала она; и улыбнулась, будто началась другая игра: играть в грусть.

И, от грусти, звякнула звоночком на машинке.

Посмотрела на меня, с улыбкой чуть извиняющейся, но твёрдо: и уже выжидательно.

Громадность тишины безжизненного вечернего театра, со всеми тёмными и безлюдными его ярусами, галереями, коридорами, лестницами, паркетами в мёртвых фойе… – Не тяжело вам, в одиночестве, в совершенно пустом театре, – нечаянно для меня самого спросил я.

– Я люблю выходные в театре. Уйду в тёмный зал, и долго-долго сижу там… (она улыбнулась) в любимом моём кресле.

За шторами зелёными чернел уже зимний вечер. Жаль, сказал я; мне нужно идти. Девочка Ира привычно встряхнула головой, угоняя тяжёлую волну выгоревших русых волос за плечо, твёрдым движением вытянула из лежащей возле машинки пачки папиросу, привычно прикусила, зажала в уголке рта… прикурила от огня моей зажигалки; и прищурила глаз, выпуская дым.

Курит давно, подумал я, и крепкий табак; и годиков ей больше, чем покажется, так вот, сразу… и прищур нехорош.

Чуть наклонившись, я взял её узкую и сильную руку… руку для поцелуя она протянула свободно, привычно, и с каким-то насмешливым удовольствием: или ей с утра до вечера целуют руки… или от природы. Я поцеловал ее руку: …легко; и затем уже не ритуально, с удовольствием чувственным; и задержал её руку в своей; внезапное и мучительное недомогание желания прокатилось во мне жаркой тоскою. Женщина-девочка Ира, и прелестные, лёгкие её колени и бедра… смотрела на меня спокойно, и с той выжидательностью, которая может привести мужчин в ярость. Улыбка лёгкая играла в её глазах.

– …Могу ли я быть чем-нибудь вам полезен?

– Можете… Заберите моего мальчишку из детского сада. Я взяла халтуру, и мне ещё много печатать.