Нет. Честно отвечу: не вспоминал. Ни Насмешницу, ни Юлия, шёл май семьдесят седьмого, в клинике мне исполнилось двадцать шесть лет, и я чувствовал себя лихим лопоухим щенком: и впервые, кажется, в жизни, переживал я беспечную и задорную юность.

(Всё, что накатило позже: всё накатило там, в доме на Мойке, ночью, в уже чужой мне комнате, где рядом со мною спала чужая мне девочка; всё там: и боль, и горечь отчаянных, в июньской белой ночи, тяжёлых рыданий, когда я вспомнил вдруг сразу всё… вторая встреча с Насмешницей, весна, лёд на Мойке, игольчатый и кружевной, здравствуйте, вежливо сказал я, А!.. – засмеялась, чуть невнимательно, узнав тотчас: хотя от первой встречи, в июле шестьдесят восьмого, прошло почти шесть лет… – Написали хорошую пьесу? – Да, сказал сдержанно я. – О чём? – О Вас… – Господи: как она засмеялась; как называется? – Прогулочная лодка. – Задумалась, мельком; Не помню… – Пятьдесят девятый год, август, тихонько подсказал я, мальчик, столкни лодку… – Не помню, – твёрдо и окончательно сказала она: уже не замечая меня, словно поверх меня глядя на кружевной, под высокими тополями, в мутнеющем солнце, игольчатый лёд, на гранит колюче-холодный другого берега; и, безразлично, блуждающе-требовательно: почему вы здесь? ждёте? почему вы глядели туда? там никого нет. – Там окна умершей Старухи, не очень охотно сказал я. – Расскажите, нетерпеливо, безразлично и требовательно. Не очень охотно, и заботясь о краткости лишь, я рассказал. – Гм, сказала она, после молчания, не очень долгого. Моя матушка, медленно, про меня говорила: эту – насмешить или удивить…)