До него никто не объяснял политику Конвента и Комитета общественного спасения, настолько связывая её с политическими теориями, и никто так недвусмысленно не пытался придать законность слову "террор", изменяя его употребление. Для Робеспьера, оно – это не требование "террора в порядок" дня, и ещё менее движущая сила деспотизма, которую обвиняют другие. Определяя второй политический принцип, послушный добродетели, он соединяет слово "террор" с "революционным правительством", но также и с собственной личностью. Безусловно, постепенное отождествление одного человека и "Террора"[293] зиждится на фактах, но, вероятно, также и на этом превращении понятия в "принцип".

Робеспьер больше не мыслит сравнений революционного правительства с античной диктатурой. Разве эта идея не слишком сильно связана с обвинениями, которые ему адресовали снова и снова, и которые он должен постоянно отклонять? Однако в зале Конвента он видит портрет Цинцинната, этого диктатора, спасшего Римскую республику, прежде чем снова вернуться возделывать свои поля… Но Робеспьер никогда не произносит его имени, и не верит в режим, который тот воплощает. Разве он не перечитывал главу, которую Руссо посвящает диктатуре в своём "Общественном договоре"? Она заставляет бездействовать законы, когда опасность огромна, а ведь, за исключением Конституции, законы не созданы; она – это абсолютная власть одного человека, а он верит в коллегиальное правительство, поддерживает ежемесячное обновление доверия к правительственным комитетам, отказывается приостановить деятельность Конвента. По его мнению, революция достойна нового режима, доселе неизвестного.

Культивируйте добродетель, предлагает он, и наводите ужас на врагов свободы. В конце своего доклада он повторяет своё обвинение против "умеренных" и "крайних", которых он представляет, как работающих на дезорганизацию правительства разными путями. Между тем, его высказывания необычно туманны… Быть может, он думает, что его предложение объединить террор и добродетель сможет ослабить напряжение между эбертистами и снисходительными? Как бы то ни было, его выступление в Якобинском клубе, два дня спустя, 7 февраля (19 плювиоза) показывает, что он хочет ограничить возможные посягательства на национальное представительство. С трибуны клуба Брише требует чистки Конвента: он предлагает, чтобы в Революционный трибунал были отосланы последние жирондисты, чтобы были ликвидированы "фракции", и чтобы умеренные и нерешительные, эти "жабы Болота", были исключены из Собрания. Так много людей! Реакция Робеспьера живая. Он выступает против чрезмерных, политически недальновидных предложений, которые могут только дать "фракциям" поддержку Болота. Беспрепятственно он изгоняет Брише из клуба. Ранее он заверяет своих оппонентов: о заговоре он знает; он о нём знает так хорошо, "что через несколько дней последствия коснутся людей".