Пластинка закружилась, двухструнные скрипичные гармонии сентиментальной деревенской песни наполнили комнату. Старр встала перед плитой, ступни – носок к носку, пальцы сцеплены замко́м над низом живота. Женщина средних лет, в мятых джинсах и фуфайке, но было в ней что-то от былой беззащитной красоты. Вероятно, она это знала.

Она тихонько сосчитала до трех, потом запела: «Он просто проходил мимо, я была совсем одна, в синем». Слова как будто с трудом прокладывали себе путь наружу через нос, вызывая дешевый эффект печали. Лоял, словно подвыпивший посетитель бара, не смог сдержать слез. Эта песня всегда бередила его, но сейчас он вынужден был сидеть на этом проклятом кухонном стуле, даже не имея возможности склониться над пивной кружкой. Поэтому он закрыл глаза и пожалел о том, что Джека больше нет.

* * *

Киш оказался хорош, и они весь его съели. Когда еда оказалась на тарелках и вилки замелькали вверх-вниз, когда можно было не разговаривать, стало легче. Стул Джека пустовал. Пикули. Закипающий на плите кофе. Сколько раз он здесь сиживал?

– Ну что ты думаешь о моем пении, Лоял?

Это был вопрос из тех, на какие он не мог ответить.

– Прекрасно. Мне очень понравилось.

Кислая мина. Она разливала кофе, он подбирал крошки от киша с блюда. Вещи Джека были повсюду, как будто он просто ненадолго вышел. Да, именно это он и сделал – ненадолго вышел. Веревка, которую он распутывал, пока они смотрели телевизор, – на крючке возле двери; пара сапог, загрубевших без употребления. Счета, все еще нанизанные на викторианскую иглу для бумаг. Серая ковбойская шляпа – лента вокруг тульи еще пропитана по́том Джека – на крышке буфета, куда он ее всегда клал, приходя на обед.

– Наверное, ты могла бы поехать в Висконсин, повидаться с детьми? Они, должно быть, теперь совсем взрослые.

– Связь с ними прервалась у меня слишком давно. Разрезана тупыми ножницами. – Она заметила, что молоко, кажется, прокисло; он понюхал и ответил, что выпьет кофе без молока.

– Я знаю, что ни на каком родео я петь не буду, Лоял. Голос стал слабым, я слишком стара. Старухи на родео не поют. Но знаешь, я не чувствую себя старой. У меня такое ощущение, что самая прекрасная часть моей жизни еще впереди. Я могла бы остаться на ранчо, Лоял, но не одна. Здесь нужен мужчина.

Яснее выразиться было невозможно.

Кофе. Его чернота в знакомых синих чашках. Он размешивал сахар. Ее ложка звякнула о блюдце.

А потом, вмиг, вся неловкость ушла. Рассказы о том, что он повидал, хлынули из него, слова вылетали между ослабленных и щербатых зубов. Он рассказывал ей об Огурце, утонувшем в шахте, о полуночных переходах с Пулей через опасные перевалы, когда у них погасли фары; о горных львах. Он, всегда говоривший мало, теперь говорил много, взахлеб, едва ли не раздуваясь до торговца, рекламирующего свой товар, – истории собственной жизни. В два часа ночи, когда Старр уже клевала носом, мечтая только о сне и тишине, он замолчал. Они устали друг от друга, каждому хотелось отдохнуть в одиночестве. Он сказал, что ляжет на кушетке возле плиты. Кухня была прокурена насквозь.