А пьеса «На волосок от гибели», действие которой происходит в течение пяти тысяч лет,— серьезная попытка познать смысл того, почему люди и их стремления так разнообразны.
Итак, я рассматриваю свое творчество как стремление обнаружить величие мелочей повседневной жизни, вопреки тем грандиозным срокам, которые лишают ее всякого величия; и ценность каждого индивидуального чувства.
О.: Мои взгляды почти не изменились; но афоризмы «Моста» выражают их неполно, они продиктованы событиями данного романа. В «Мартовских идах» мои взгляды не столько сформулированы, сколько проиллюстрированы.
Любовь—явление, сопутствующее продолжению рода; она создает новую жизнь и оберегает ее, и поэтому она— утверждение жизни и веры в ее ценность. Прошли десятки тысяч лет; возникли новые, более сложные формы общественного устройства и общественного сознания. Любовь приобрела множество других аспектов. Она замутнена конфликтом между мужчиной и женщиной; она отрицает свое исконное назначение и стала утонченной физиологической забавой, служанкой культа наслаждений; она вырвалась за пределы взаимоотношений пары и вновь обрела себя как благодеяние; она воплотила наше представление о мировом порядке и стала атрибутом божественного.
Тем не менее я всегда видел в ней силу, стремящуюся оправдать рождение жизни, гармонизировать ее, источник силы, к которому жизнь должна припадать, чтобы стать лучше. В «Мартовских идах» я показал ее очищающее воздействие (любовь Цезаря к жене и Клеопатре, актрисы к Марку Антонию) и ее способность «кристаллизовать» идеальное представление о возлюбленной (влюбленность Катулла в порочную «утопающую» Клодию—он находит в ней те высокие достоинства, которыми та некогда обладала). Такой взгляд является для меня настолько само собой разумеющимся, что я не могу обсуждать эту тему или выслушивать какие-либо возражения. Возможно, то, что я говорю, избитая истина или наивная чепуха, не знаю /.../.
В.: Не хотите ли в заключение что-нибудь сказать о романе?
О.: Боюсь, что не внес никакой лепты в замысел серии бесед об искусстве романа. Я считаю себя писателем, а не критиком. Я понимаю, что писатель вынужден быть критиком—то есть каждая фраза—это набросок, требующий завершения, и выбор определяется общими принципами правды, силы, красоты и так далее. Но, как уже говорил, я считаю, что деятельность писателя состоит в стремлении передать все больше, все тщательнее эту работу подсознания. Критик, существующий в каждом писателе, похож на айсберг—девять десятых его скрыты под водой. Йейтс предостерегал писателя от анализа причин, как и почему он пишет; он называл это «загрязнением источника» и цитировал строки Браунинга: