Советская историография давала достигнутому урегулированию резкоотрицательную оценку, расценивая его как удар по суверенным правам России и Турции. В последние годы появилась иная точка зрения, и она заслуживает внимания. Вместо двустороннего и никем не признанного Ункяр-Искелесийского договора в силу вступил акт для всех обязательный, закрывавший Босфор и Дарданеллы для военных судов всех стран. Россия отказалась от довольно призрачной возможности проникновения в Средиземное море навстречу мощному британскому флоту. Обеспечение безопасности южных берегов серьезно озабочивало правящие круги, и в этом плане конвенции 1840 и 1842 годов выглядели более солидными и надежными[487]. Они вполне вписывались в общую концепцию отказа от территориального расширения на Балканах.
Десятилетие после заключения Адрианопольского мира прошло у балканских народов под знаком возрождения, для царизма оно завершилось неудачами и потерями. Отсталое крепостническое государство не выдерживало натиска передовых стран Европы. Рухнули расчеты на долгое и прочное утверждение в регионе, не оправдались надежды на выгоды от поддержания слабого соседа, дряхлеющей Османской империи, во владениях которой прочное место занял иностранный капитал, захвативший ее рынок. Восточный вопрос во всех его аспектах превратился в интернациональный. Перестало действовать старое правило – решать споры с Турцией с глазу на глаз, без постороннего вмешательства. Царизм согласился на закрытие Босфора и Дарданелл. Самодержавие не просто оборонялось, оно отступало по всей линии под громкие крики соперников о его неутихающих захватнических поползновениях.
У Николая Павловича оставалась одна надежда, одна сокровенная и утешительная мечта на скорый распад султанских владений под действием центробежных сил и последующий за сим черный передел наследства. В Мюнхенгреце, полагал он, удалось заручиться согласием Австрии на ее участие, оставалось добиться того же со стороны Велико британии.
В 1844 году случилась очередная размолвка между Лондоном и Парижем. Глава консервативного правительства сэр Роберт Пиль на обеде, устроенном Русской компанией, провозгласил тост за вечную дружбу с Россией. Он же намекнул послу Ф. И. Бруннову на желательность приезда царя. Тот откликнулся почти немедленно. Николай к тому времени отвык советоваться с кем-либо, никакой дипломатической подготовки к визиту не провел. 20 мая (1 июня) государь высадился на британском берегу. Королева Виктория пребывала на седьмом месяце беременности, ей бы жить в уединении, но она сумела подготовиться к встрече важного гостя, и все сошло, по мнению царя, на ять. Между смотрами, парадами и увеселениями он вел беседы с сэром Р. Пилем, главой Форин-офис графом Д. Абердином и поговорил даже с находившимся в оппозиции Г. Д. Пальмерстоном. Он остался доволен и переговорами, и приемом, и оставалось, по его представлениям, лишь закрепить на бумаге достигнутую договоренность. В сентябре К. В. Нессельроде отправился на курорт в Брайтоне, вооруженный пространным меморандумом. В угоду царившим в Лондоне настроениям бумага начиналась с заверений, насколько обе стороны заинтересованы в сохранении в целости и сохранности владений падишаха. Однако, тревожились ее сочинители, нельзя закрывать глаза на то, «сколь много элементов распада заключает в себе эта империя». Двум странам было бы в высшей степени благоразумно договориться заранее на этот случай[488]. Лорд Абердин высоко оценил заботу царя о благополучии Османской империи, но, ввиду того, что оной империи предстоят еще многие десятилетия существования, выразил сомнение насчет своевременности приступать к хлопотам, связанным с ее похоронами. За время отпуска Нессельроде этих сомнений преодолеть не удалось, и он отбыл восвояси ни с чем. Давление на англичан продолжал Ф. И. Бруннов. В январе 1845 года, через полгода после визита царя, удалось наконец получить у Абердина записку, в которой тот свидетельствовал, что меморандум Нессельроде точно передает содержание состоявшихся с императором бесед. Он упоминал об «обоюдном обмене наших мнений, в которых, мне кажется, мы были вполне солидарны и которые я буду иметь в виду во всех отношениях касательно Востока». Ответ в очень неопределенной и ни к чему не обязывающей форме содержал обещание консультироваться с Петербургом, но не больше. Форин-офис поступил по всем канонам «коварного Альбиона» – отправил меморандум Нессельроде в архив как свидетельство агрессивных ухваток русского медведя, записка же Абердина хранилась в его бумагах как нечто сугубо личное и к государственным делам отношения не имеющее[489]. Николай же вообразил, что заранее подготовил почву для раздела турецкого наследства, и не нашлось ни единой души, которая осмелилась бы открыть ему глаза.